Специалист по джунглям

И в эту минуту бормотание и шепот толпы превратились в гортанный, отдающийся эхом гимн:

— Барт! Барт! Барт!

Пережив мгновение бесконечного отвращения к самому себе, Фрейден, не разжимая век, заставил свой разум воспринимать лишь распевный звук, повторяющий его имя. Он вцепился в эту невероятную песнь невидимыми железными когтями напряженной до предела воли, намертво припал к ней, заскользил вместе с ней над падалью, над кровью, над тошнотой. В утробном вое сангриан Барт поймал некую интонацию, ставшую путеводной звездой сквозь подступающую со всех сторон тьму. Плотную завесу безумия, разделяющую мир триумфа и мир бесконечного кошмара. Барт порвал ее! Он вновь ощутил себя центром Вселенной. Его народ, его планета скандировали имя своего Героя. «Мое! Мое! Мое!»

— Барт! Барт! Барт!

Фрейден открыл глаза. Все: трупы, кровь и вонь — стало лишь смутным миражом, легким бредом путника, давно не утолявшего жажду. Барт глянул вниз, увидел море нетерпеливо ожидающих лиц. Он резко сузил поле зрения, не отваживаясь смотреть куда-нибудь еще — и наконец почувствовал, как тошнота прошла, испарилась, испепеленная страстным призывом лихорадочно сверкающих глаз, остервенело разинутых ртов, — этаким первобытным жаром существ, открывших для себя некую новую, ошеломительную истину.

Барт поднял руку, призывая к молчанию, и заговорил:

— Вы знать, что за день через три дня от этого?

— День Боли! День Боли! День Боли! — завыли садиане, и в этом вое сквозила лютая волчья ярость. У Фрейдена даже кровь застыла в жилах, настолько неописуем был этот клич.

— День Боли! — проорал Барт, перекрывая шум толпы. — Но не только День Боли — День Смерти! Смерти Пророка и всего Братства!

Садиане затихли. Они смотрели на него снизу вверх, словно бараны, ожидающие забойщика с длинным ножом. Теперь нужно быть предельно осторожным. Когда на кон поставлена собственная жизнь, ошибиться нельзя! Для прикрытия тылов Барту необходима толпа, откликающаяся на звук только его голоса, толпа, способная выполнять приказы, — но не взбесившаяся орда.

Он понизил голос, скорчив заговорщицкую мину.

— День Боли стать день последней победы, — чуть ли не шепотом проговорил он. — И в та-победа быть место для вас. В День Боли вы, и я, и Народная Армия убить Пророка и все Братство!

Садиане сорвались с катушек, выплеснув под потолок дикий вопль:

— Да здравствует Свободная Республика! Убить то-Братство! Барт! Барт! Барт!

— Подождите! — прогрохотал Фрейден. — Подождите! Еще кое-что!

После долгой суматохи вновь установилась относительная тишина.

— Я не сметь посвятить вас весь план, — продолжил Барт. — Надо секретность. Но я сказать вам, что делать. В День Боли вы услышать на стадионе странные звуки — звуки оружейной пальбы. Это сигнал! Когда вы услышать стрельбу на стадионе, все до последнего человека в Саде: мужчины, женщины, дети — штурмовать стадион! Не бойтесь Киллеров — о них позаботятся. Не думать, как войти во Дворец, — ворота будут открыты настежь. Когда вы попадете туда, я буду там же, чтобы сказать вам, что делать. От меня! Вы услышите приказ именно от меня! Обещаю вам, это означать свободу для Сангрии и смерть Братству, смерть Киллерам, смерть…

Голос Фрейдена потонул в оглушительном реве:

— Смерть те-Киллеры! Смерть Братство! Убей! Убей! Убей!

Фрейден тщетно взывал к молчанию: надо было успеть сказать олухам, чтоб они постарались разнести слух по всему Саду. Да куда там! Напрасны призывы — банда людоедов жаждет крови! Им так не терпится потешить себя убийством, самим превратиться наконец-то в хозяев жизни. Кладовая наполнилась кипящим хаосом разбушевавшихся темных страстей и затаенных желаний. Черная яма отчаяния и злобы переполнилась, выплеснула через край болезненно-восторженную истерику дегенератов, доводящих себя до бессмысленной ярости, кричащих свое «Убей! Убей! Убей!..», снова и снова, заходясь в едином вопле — вопле одного огромного плотоядного монстра.

Фрейден спустился со стола, чуть замешкался, потом шагнул в водоворот толпы, прикрытый со всех сторон телохранителями.

«Они разнесут молву, все в порядке! Через три дня весь город будет готов растащить стадион по кирпичику, стоит мне пальцем пошевелить. Капкан поставлен. Добро пожаловать, господин Моро! Братству придет каюк, как только старина Дятел решит, будто овладел ситуацией. Армия ворвется во Дворец, когда Тыквы попытаются выполнить приказ Вандерлинга. Что там придумал для меня плешивый идиот? Наверняка что-нибудь легкое, изящное, в стиле бегемота во время случки… Вот тут-то горожане и обрушатся на незадачливых заговорщиков, преданные своему Герою, своему Президенту. Ребята получат небольшое развлечение на собственный вкус. Они порвут в клочья любого, кто протянет ко мне грязные лапы. Через три дня Сангрия будет моей!»

Теперь, пьяные от сознания своей значимости, от предвкушения скорой бойни, садиане сдергивали трупы со столов, роились подле огромной кучи тел у дальней стены, как гнездо сошедших с ума термитов. Голыми руками они отрывали у покойников руки и ноги, размахивали ими, как знаменами. Вот кто-то, не переставая визжать, пуская длинные липкие нити слюны, зубами выдрал из изувеченного трупа кусок мяса. Дойдя уже до предела животного экстаза, садиане принялись издеваться над трупами, топтать их, трясти, как дьявольскими погремушками, вгрызаться в них, царапать, раздирать на скользкие ошметки. Наверное, эти жалкие останки представлялись сейчас безумцам тушами живых ненавистных Братьев; они корчились в исступлении, будто уже очутились на стадионе в кульминационный момент наступившего Дня Боли. И несмолкающий, пронзительный вопль «Убей! Убей! Убей!» эхом отдавался от высокого, закопченного потолка, и мерцающий свет факелов освещал сцену, выхваченную, казалось, откуда-то из глубоких пределов ада.

Рвота опять забулькала в горле; тошнота сделалась нестерпимой, словно Фрейден неделю беспробудно бухал, а очнулся в штормовой круговерти на рыбацком баркасе. Барт лихорадочно подталкивал свою стражу вперед.

— Пошли, пошли, — умудрился промычать он, несмотря на судорожно сжатые челюсти. — Прочь отсюда!

Свирепо, почти ликующе охрана расчищала прикладами путь в визжащей бешеной толпе садиан.

В конце концов они оказались снаружи, и разгул в Кладовой превратился в завывающее эхо, беснующееся в дальнем конце улицы; гнусная вонь протухшего человечьего мяса осталась лишь дурным воспоминанием где-то на задворках сознания. Свежий воздух влетел в легкие, как пиратский крейсер в захудалый порт вшивого планетоида. Барт крысиной прискочкой шмыгнул в какой-то проулок, согнулся и… Да, звук явно не похож на марш Мендельсона! Мертвая плоть клокочет в плоти живой. Когда первая волна дурноты прошла, Барт глянул вниз и увидел, что его рвота присоседилась к омерзительной груде склизких помоев, из которых торчал, белея во тьме, человеческий череп. Одного взгляда на такой натюрморт достаточно, чтобы желудок расхо-хо-хо-тался вновь. Некоторое время Барт напоминал пожарную помпу на полной тяге. Он блевал и всхлипывал — и не мог отличить одно от другого. «Это стоит того! — кричал в темноте его рассудок. — Это стоит того! Целая планета!»

В конце концов спазмы прекратились, и Барт поднял глаза к холодному черному небу. Звезды безжалостно пялились на него: ледяные булавочные головки света в огромном-огромном «ничто».

— Проклятье! — пробормотал он как вызов, сам не зная чему. — Это должно того стоить!

День Боли уже совсем скоро… Партизанский бивак тих и темен, не снуют больше туда-сюда тени сонных раздолбаев. Пурпурное сангрианское солнце опустилось за горы на западе. Тусклый свет, безжалостно разграничив черную и красную светотень, только усилил муторную картину разоренного муравейника: покинутые бараки, зияющие пустотой склады оружия, выжженная до мертвенно-черного цвета бесчисленными походными кострами земля, всевозможный мелкий хлам, в беспорядке разбросанный по всему лагерю. «Стая обезьян погуляла, порезвилась и свалила на новое стойбище», — хмуро думал Барт, привалившись к стене своей хижины и озирая опустевший лагерь.