Час «Ч», или Ультиматум верноподданного динозавра

– Вот ты, Платонов, какой! Что ж, валяй, парень: далеко пойдешь…

Но Платонову – ни юному, ни зрелому, не требовалось чьего-либо одобрения. Он шагал по жизни без сомнений и колебаний, и твердо знал, что дважды два – четыре, а остальное – от лукавого.

И вдруг – пошло-поехало! Первым страшным ударом, перевернувшим галактику Георгия Платонова, стала гибель Глеба. Потом ещё раз Вселенная вокруг профессора сдвинулась с места – когда он убил шакала, грабившего в подъезде беззащитного старика. А ведь вначале, помнится, и пульс был ровный, и совесть не исходила пресловутыми угрызениями. Пришёл домой, засел за статью для «Вестника Академии наук», – и вдруг тошно стало, прямо невмочь. Несколько дней томился, пока не понял: убил шакала – и сам сделался зверем.

Многое тогда Георгию Платонову пришлось перелопатить в себе, чтобы изгнать беса застарелого «ударничества», прийти к очевидной, в общем-то, истине: даже самый надёжный кулак не возвратит Саньку Мигалкина в его второй «В», не защитит Глеба от чужой подлости.

Сегодня за окном звездопад. Чиркают по небосклону, летят-сгорают безымянные звездочки – словно чьи-то души обрушиваются во мрак. Ох, жизнь, житуха человеческая! Ползают себе человечики-огуречики, гоношатся, ловчат, подлости строят. А чего ради? Как там, в Писании? Суета сует и всяческая суета…

Ладно, Санька, – попрощался профессор с Мигалкиным, отрывая лоб от нагревшегося окна, – пойду я, лягу. Что-то думы уже в башку не вмещаются, совсем ее разнесут к чертовой бабушке. А всё – этот пират с хищным носом! Может, и в самом деле прав он, а я чего-то не дотумкиваю?

Не спал в эту ночь и хищноносый пират. Лежал в темном гостиничном номере, смотрел в потолок, и хотелось ему выть волком. Потому что сомнений уже не оставалось: профессор Платонов, человек с двумя чайками – тот, кого он ищет. Автор злосчастного ультиматума, всеобщий возмутитель спокойствия и подрыватель основ. Правда, подполковник не располагал железными доказательствами. Да они и не требовались – правила игры были обозначены изначально: ни следствия, ни суда. Раздавить гадину – и вся недолга!

Но на беду Роджера перед ним оказалась не гадина, а человек, более достойный, чем те, кто отдавал Ледогорову приказы. Старый романтик, объявивший войну войне…

…Потом, передумав чёрные ночные думы, Ледогоров прибегнул к всегдашнему спасительному средству. Сбросил трусы и майку, полез под ледяной душ, под которым выстоял, клацая зубами, добрых полчаса.

А затем, не растираясь полотенцем, – ещё сорок минут отжиманий, после которых от него начинал валить пар.

Не волнуйтесь, ребята: подполковник Ледогоров не съедет с катушек, для всех так и останется Весёлым Роджером. А про то, что есть другой Роджер, я не расскажу даже говорящему дрозду Гоше. Поэтому я всегда широко улыбаюсь вам ребята. Я – Весёлый Роджер, и мне чертовски весело. Ей-богу: на этой мало обустроенной планетке – не жизнь, а умора! Обхохочешься!

Глава 40

СТРАДИВАРИ В ТРОТИЛОВОМ ЭКВИВАЛЕНТЕ

(Санкт-Петербург, 20.. год)

«До чего же сладкая стерва! Вот и вьёт из меня верёвки…».

Весь в поту и тяжело дыша, Васыль отвалился от горячего тела Насти. А она тут же завела привычную шарманку:

– Устал, любимый? Не от Настёхи своей ты устал, не от любви. А от страны этой кретинской, где всё – вопреки здравому смыслу!

Васыля коробило всегдашнее ее притворство. Несмотря на оконченные три курса Театрального, актриса из нее была – никакая. «Джульетту разыгрывает, дешёвка уличная! Полюбила, вишь, неземной страстью – красавца этакого, да ещё и наркомана…».

Наркотой Васыль баловался давно. Сперва покуривал «травку», потом глотал «колёса», а последний год – уже и «ширялся» в вену. «Дурь» позволяла ему отключиться от мерзостей жизни, сбежать от них. И в этом смысле диггерские его подвиги, частые уходы под землю тоже были для него, как наркотик. И совсем уже наркотиком была музыка, которую Васыль рождал собственным смычком.

А Настёха, между тем, продолжала расписывать прелести будущего рая в заокеанском шалаше с пятью спальнями. Не забывая при этом демонстрировать себя – прелестницу с кошачьей грацией. Эта дурында даже не догадывалась, что он на дух не выносил кошачью породу!

Он панически боялся кошек, считал их порождением ада, способным обратить человека в камень, в мертвый корень увядшей сон-травы. Сколько уж раз в мечтах он на этих мяукающих тварей напускал плотоядных пауков-мутантов, отловленных в мрачных подземных пространствах!

– Ну кто в этой гнилой России, способен оценить твой талант? – нудилась, между тем, «дурында». – Эти спившиеся уроды, у которых мозги смёрзлись от нескончаемых зим?

Васыль слушал знакомую «песню» и скрипел зубами. «Про уродов – это ты напрасно! Урод здесь – один: я самый! И не хрена тут сопли пускать – ах, любимый, ах, отдохни! Отдохну. Когда ты заткнёшься».

Но она не думала затыкаться.

– Ты посмотри: все, кто чего-то стоит, – уже давно там! А тебе-то с твоим талантом сам Бог велел! Да за одну твою скрипку – знающие люди говорили – нам в Америке бешеные деньги отвалят…

Настя вошла в раж, трясла его за плечо, словно тщась вытрясти долгожданное решение:

– Не тяни время! Люди-то про скрипочку наслышаны – могут ведь и просто отнять…

Сейчас Васыль по-своему даже веселился. «Конечно, Барби, наслышаны: ты же им и настучала! А теперь заманиваешь меня в мышеловку. Только солировать в этом концерте – не с твоими куриными мозгами!».

Теперь он уже каждый день ложился с ней в постель. Когда постель отсутствовала, он брал Настю на столе, в кресле, на полу. Брал – страстно желая ее податливое тело и ненавидя ее лживую душу. Но на все призывы уехать неизменно отвечал отказом.

– Ну почему, любимый? Почему, лампедузик мой родной? – обвивала она его руками-лианами.

«А вот это тебе знать ни к чему!» – усмехался про себя «родной лампедузик».

У него была иная мечта – круто настоянная на ненависти. Он люто ненавидел художников всех времен и народов. Эти малеватели холстов, вступив в сговор с его единородным папашей, сделали Васыля Гаращука своим рабом, украли у него детство. «Что ж, долг платежом красен! Папаша свое уже получил (жаль – не от меня). Теперь очередь – за вами, господа мазилы!»

Раз за разом Васыль наносил интернет-удары по мировым музеям живописи: Эрмитажу и Лувру, Третьяковке и Прадо, Дрезденской галерее и Галерее Уффици. Он блокировал их компьютерные системы охраны, снимал деньги с их счетов, заключал от их имени немыслимые сделки, провоцируя скандалы и судебные процессы… Этот компьютерный диверсант сделался для них чёрным ангелом, проклятием, кошмаром.

Но Васылю уже было мало виртуальных атак, хотелось ударить побольней. И тогда родилась эта мечта, стала смыслом существования: «Всё, господа малеватели, скоро вам амбец! Я спалю всю эту „бессмертную“ лавочку – и через несколько лет никто не вспомнит ваших имен!».

Он сожжёт их в одном огромном костре, – последний великий огнепоклонник, наследник пророка огня, великого Заратустры. А потом уедет в далекие горы, на родину папы Гиваргиза и будет там разговаривать со звездами, и станет, наконец, счастлив. Там, в стране Ашшур, он излечится от ненависти, которая разъедает его, как ржавчина – стальное днище корабля. Под высокими и чистыми звездами Васыль научится прощать и любить, сделается мудрым и всепонимающим, как папа Гиваргиз – король «холодных сапожников», отшельник и мудрец, поклонник гениального Страдивариуса.

А эта кукла Барби зря теряет время, обольщая своего «лампедузика» райскими кущами Золотого Миллиарда. Его цель – не греть задницу на желтом песочке Майями, а взорвать чёртов Эрмитаж.

Васыль знал, как это сделает. Для него – классного диггера – не составит труда наведаться в подземелья, пролегающие под картинными залами. Наведаться, нафаршировать их гексогенчиком – и жахнуть. Чтобы в белый свет, как в копеечку!