Дэйви

— Спасибо, — поблагодарило плосколицее ничтожество, стараясь держаться на высоком уровне. — Присаживайтесь.

Толстуха и головы не повернула. Сидела неподвижно, огромный раздутый канюк, предоставив мне взирать на ее толстый загривок, даже не удостоив приветствием мадам Байерс, присевшую у стола. Тогда я увидел лицо леди, худое, осунувшееся, призрачное. Толстуха приказала:

— Посмотрите в глубину!

Луретт закрыла наружную дверь от дневного света и задвинула толстые занавески на окнах. Она поставила перед хрустальным шаром свечи и принесла горящую лучину от очага в соседней комнате, чтобы зажечь их. Потом медленно переместилась и стала за мадам Байерс, думаю, чтобы следить за материнскими сигналами. Я никогда не видел кого-либо, кто оказался бы так сильно похожим на безмозглую марионетку, как будто она перестала быть человеком и превратилась в палку, которой ее мать привыкла тыкать повсюду.

— Посмотрите в глубину! Что вы видите?

— Я вижу то, что видела прежде, мадам Зена, птичка пытается улететь из закрытой комнаты.

— Дух твоей матери.

— О, я верю, — сказала мадам Байерс. — Я верю. Я могу рассказать вам — когда она умирала, она хотела, чтобы я поцеловала ее. Единственное, что она просила, — говорила я вам?

— Спокойствие, мадам Байерс! — Она вздрогнула, громадная колдунья, и оперлась огромными руками о стол, на котором я увидел ее толстые остроконечные пальцы, скрюченные, словно ножки паука.

— Что делает бедная птичка сегодня, моя дорогая?

— О, то же самое — бьется в окна. У нее был рак — признаки, вы понимаете, не так ли? Я не могла поцеловать ее. Я сделала вид. Она знала, что я притворилась… — Мадам Байерс положила свой дорогой кожаный кошелек. Я знал, что в бедном селе, таком как это, имеется не более одного-двух аристократических семейств, и она, вероятно, принадлежала к одному из них; ничего хорошего не обещало вступать в сделку с этими кровопийцами.

— Возможно ли это, мадам Зена? Можете ли вы, в самом деле, вызвать ее, так чтобы я могла поговорить с ней?.. О, это было так давно!

— Все возможно, если человек верит, — ответила мадам Зена, а Луретт перегнулась к мадам Байерс, поглаживая ее плечо и затылок, приговаривая какие-то слова, которых я не смог разобрать в потоке ее плаксивого шепота.

— О! — вырвалось у мадам Байерс, — я намеревалась дать вам это раньше. — И она начала вынимать серебряные монеты из кошелька, но ее руки дрожали, и вскоре она сунула весь кошелек в руки Луретт и, казалось, почувствовала облегчение, выпустив его из рук.

— Убери его, Луретт, — распорядилась мадам Зена. — Я не могу прикасаться к деньгам. — Луретт отнесла кошелек на боковой стол и я увидел, как она съежилась под обжигающе-горячим взглядом матери.

— Возьмите меня за руки, дорогая, теперь мы должны ожидать и немного помолиться.

Очевидно, это было сигналом для Луретт, которая выскользнула из комнаты и удалилась на несколько минут. Вернулась бесшумно, дойдя только до дверного проема за мадам Байерс, чтобы поставить блюдо дымящегося ладана, который быстро завонял все помещение. Выполняя это задание, Луретт стояла голой, на ней были только малюсенькие трусики — в момент перемены одежды, как я догадался; когда она исчезла снова, я решил, что голяком она выглядит еще более плоской.

Стоит напомнить, что мадам Зена и ее отродье могли легко погореть, если этот вид их деятельности был бы доказан — церковь не терпит подобного соперничества. То есть, хочу сказать, что нет предприятия более опасного, нелепого, безжалостного и отвратительного, но, все же, многочисленные тупицы рискуют за несколько долларов.

Я был безразличен и, предполагаю, немного перегружен адским юношеским мучением; кроме того, должен был выбираться с моим грузом белья. Луретт, очевидно, собиралась выступить в качестве духа мадам Байерс; так как я был оппозиционным кандидатом, у меня была только одна возможность, по моим предположениям, которая могла иметь будущее. Я высвободил нож из-под желтого платья и надел белое платье сверху. Должно быть, оно не доходило и до лодыжек мадам Зены; на мне же оно величественно мело пол, даже после того, как я подтянул его, подвязавшись одной из белых набедренных повязок. Спереди в нем осталась для меня пара необычно больших нагрудных мешков, в которых поместилось много белья. Конечно, я был несколько выведен из равновесия — больше, чем было модно в XX столетии, как я теперь осознаю в ретроспекции, — а мои рыжие волосы, закрытые со всех сторон полотенцем, которое я повязал поверх них, вероятно, фальшивили, и могли найтись еще два-три другие несоответствия с женским обаянием в его лучшем виде. Несмотря на то, что я был одет для роли, я не чувствовал себя почтенной женщиной. Поэтому, я почти сразу же отбросил всякую идею, чтобы быть спокойным персонажем, и, найдя на полках немного томатного соуса, расплескал его на переднюю часть белого платья и еще на мой нож. В конце концов, я, вероятно, не буду матерью мадам Байерс, но просто какой-то хорошо упитанной леди, которая внезапно умерла и, все же, возмущалась этим.

Обернувшись к замочной скважине, я увидел Луретт, собиравшуюся плавно войти с тонкой, как паутина, тканью, обвисавшей вокруг нее. Можно было различить сильно накрашенные губы, пару глаз и больше ничего. Загипнотизированная в дымной темноте, желающая верить, мадам Байерс, вероятно, увидела бы что угодно, по воле этих мошенниц. Это сразу же подтвердилось, так как вошла Луретт, прежде чем я собрался с духом, чтобы действовать. Мадам Байерс — бедная душа, она не могла находиться у стола, как мадам Зена приказала ей, вскочила и протянула руки. Это дало мне как бы толчок, в котором я нуждался. Я почувствовал себя свободно и с криком: «Убивают! Убивают!» — энергично вмешался, размахивая окровавленным лезвием.

Мадам Зена поднялась, словно бык из грязевой лужи, свалив стол со свечами, но Луретт в панике завизжала, и я подошел сначала к ней, ухватился за колыхавшийся белый купол и запутал ее, так что она брякнулась на пол с хорошеньким глухим стуком. Затем рывком я раздвинул оконные занавески и, когда мадам Зена подошла ко мне — она имела мужество — забежал сзади нее и начал пихать в зад, достаточно сильно, чтобы сделать ее активной, «Беги!» — шепнул я, и процитировал что-то изысканное, что вспомнил из учения отца Кланса: «Убегай от грядущего гнева!»

Она убежала. Я не допускаю, чтобы кто-либо мог оставаться в таком виде, достойном освистывания. Она не могла побежать в село в своем пурпурном тюрбане и черном платье. Она бросилась в соседнюю комнату, и я должен был позволить ей уйти — и тоже выбираться, до того, как она вернется с каким-то лучшим оружием, чем мое. Но тем временем Луретт выкарабкалась и бросилась стремглав наружу, чтобы бежать в село, голозадая, с меньшим здравым смыслом, чем у перепутанной курицы. Она вопила: «Убивают! Насилуют! Пожар». Я так и не узнал, о чем из всего этого она действительно думала.

Я сунул кошелек в дрожащие руки мадам Байерс. По крайней мере, она видела Луретт разоблаченной; сделать больше этого я не мог, ожидать тоже. Думаю она проклинала меня, когда я выбежал. Вероятно, каждого проклинают, если он разрушит фантазию.

Я побежал вдоль кукурузных рядов в лес, почти так же быстро, как всегда бегал по земле, все еще потрясая моим, сдобренным кетчупом, орудием убийства, не осознавая этого. Сэм сказал позже, что если бы он не знал меня достаточно хорошо, то был бы обеспокоен моим состоянием, но так как все оказалось в порядке, он просто поинтересовался, почему такое количество женщин не смягчили мою натуру. Вайлит сказала, что ей я тоже понравился.

На обратном пути к пещере, после того, как я рассказал им всю изумительную историю о моем девичестве, я остановился:

— Клянусь яйцами пророка! — сказал я, — у меня все еще этот доллар.

— О, господи! — сказала Вайлит, а Сэм выглядел мрачно. Мы сели на бревно, чтобы поразмыслить над этим. — Был бы грех, если бы ты имел намерение оставить его у себя, но ты просто забыл, не так ли, милый?