Перехламок (ЛП)

Всего этого было бы вдоволь, даже если бы дело ограничивалось одними дорогами. Перехламок — это место, где встречаются много разных троп. Идешь на двенадцать часов, а там дорожные трубы на Зеркал-Укус, Упырью Излучину, Чащобу, даже Причал Ловцов, что внизу у сточных озер. В другом направлении — Сияющие Обвалы и большая артериальная труба, которая ведет к Гиблому Ущелью, Тарво, Перекрестку Вильгельма, Лощине Комы и Двумпсам. Но ведь над этим всем есть еще и Колодец.

Потому что, когда ты снова готов сняться с места, что тебе покажется лучше? Переться вверх по тропе еще сотню, сто двадцать, полтораста уровней? (Нет, я не знаю, сколько их там, я никогда не смотрел вверх, в весь этот пустой воздух, достаточно долго, чтобы их сосчитать). Провести еще сколько-то недель в дорожных трубах, рискуя столкнуться с дикими зверями, падалюгами, разбойниками, ульетрясениями, слякотными потопами? Или остаться в Перехламке, съесть сытный поздний завтрак и потом завалиться к подъемнику? Купить талон на лебедку у отцов города, передать его операторам, а потом наблюдать, как твое добро поднимается вверх, чтобы оказаться на верхней эстакаде к следующей светофазе?

Не слушайте брюзжание про цены в Перехламке, про то, что единственная разница между отцами Перехламка и бандой разбойников в том, что разбойники не выставляют тебе счет за износ и амортизацию пистолета, который приставили к твоей голове. Будьте уверены, на каждый контейнер, который поднимают по Колодцу, приходится пяток караванщиков, что проклинают того счастливого ублюдка, которому этот груз принадлежит, и стараются выманить следующий талон, и еще десяток тех, кто тащится по дорожным трубам и лишь мечтает о том, чтобы позволить себе такую роскошь.

Вот такой вот Перехламок, торговый город, процветающий город. Ну и, когда через городок в Подулье текут деньжата, естественно, денежным людям требуются пушки и боеприпасы, и люди, что умеют ими пользоваться, а им нужно бухло и курево, а людям, которые их предоставляют, нужны еда, и электричество, и запчасти, и свои развлечения. И еще есть туча вещей, про которые никто не думает, что они вообще необходимы, но в таких местах, как Перехламок, быстро появляются люди, которые их все равно предоставляют. Гадалки, проститутки, дружелюбные джентльмены, которым загадочным образом начинает везти в карты, когда оппонент опрокинет несколько стопок «Второго лучшего» (и у которых внезапно оказывается несколько мускулистых друзей со скверным характером, когда кто-то вздумает возмущаться).

Так что у Перехламка в этом уголке подулья сложилась репутация. Все есть в Перехламке, так говорят люди в округе уже больше семидесяти лет, а в Подулье это может быть втрое длиннее среднего срока жизни. Что бы тебе не понадобилось, все есть в Перехламке. Что тебе ни нужно, иди в Перехламок.

Вот почему мы с Нардо внезапно замолчали. Вот почему меня встревожили лозунги про борьбу, а то, как Нардо спрятал свою флягу, было еще хуже. Перехламок был денежным городом. Городом, куда люди приходят жить на широкую ногу. Не таким городом, где ты должен оглядываться через плечо, прежде чем пить. Не таким, где твои разговоры все время возвращаются к идее восстания.

Я рассчитывал, что мои размышления о городе отвлекут меня от того, мимо чего мы проходили, но это не сработало. Наши шаги хрустели на обгорелых обломках, и, когда мы поднялись по небольшому склону, отделяющему Туманные равнины от шестичасовых ворот Перехламка, к химическому аромату тумана начал примешиваться запах пепла.

Здесь раньше был пояс лачуг — обычная куча навесов и шатких пыльных палаток, которые нарастают, как корка, вокруг любого крупного поселения. Еще пару светофаз после налета в ноздрях у города все еще сидел запах пороха. У людей дергались глаза, их жгла горячка, так хотелось отыграться хоть на ком-нибудь — на ком угодно — а лачуги были прямо под рукой, на виду. Никто даже не стал заморачиваться, выходя из города — до большинства здешних развалюх можно было дострелить со стен. Когда толпа перехламщиков, чей гнев пересилил лень, высыпала из ворот и начала поджигать хижины, городская стена стала своего рода тиром: другая толпа поднялась на парапет и стала отстреливать бедолаг, которые выбегали из горящего лагеря. И еще часами, сидя в питейных притонах Греймплаца, я вынужден был слушать, как один за другим с важным видом заходят люди, бахвалятся своим счетом, поглаживают дымящиеся пушки и заверяют друг друга, что вот это было дело, что вот так вот и надо, что этим ублюдкам из верхнего улья просто повезло застать нас врасплох, в следующий раз все будет иначе, помяните мое слово…

— Нда, хреново тут, — сказал Нардо рядом со мной. Мои мысли, должно быть, проявились на лице, и он принял это за реакцию на то, что находилось перед нами.

Перехламок поменял один лагерь изгоев на другой. Ряд режущих глаза оранжевых фонарей на воротах светил сверху на море сумок, грязных одеял и унылых лиц. Странники, беженцы из мертвых земель и норных поселений, которые стеклись сюда, когда пересохли водопроводы. Что тебе ни нужно, иди в Перехламок, помните? Вот они и пришли.

Моя фляга для воды была засунута глубоко в ранец с инструментами, так что ее не было видно, а Нардо спрятал свою под свисающий пылевой плащ. Но это не имело значения. Голоса послышались еще до того, как мы на четверть миновали скопление серых фигур.

— Есть что попить?

— Есть вода? Эй, дайте чутка воды!

— Вода? У них вода? Спросите, расскажите им, сколько мы прошли!

Нардо встречался с ними глазами и качал головой. Я смотрел себе под ноги и ничего не видел, кроме клочка земли и носков моих сапог, движущихся вперед-назад, вперед-назад. Я боялся, что сейчас кто-нибудь шагнет мне наперерез — только не ребенок, пожалуйста, духи, не ребенок — или схватится за мой рукав или полу плаща-фартука. Но норные жители — суровые ребята и страшно гордятся тем, каким ты должен быть, чтобы иметь свое место на дороге в подулье, и никто из них не попытался так сделать.

Ближе к воротам толпы уже стояли, а не сидели, и те, что не смотрели вверх и орали на привратников, пошли за нами, либо молча пялясь, либо окликивая нас. Они были настойчивее, чем изможденные люди, находившиеся дальше — либо не так давно прибыли и не так устали, либо просто более отчаявшиеся. И их мольбы тоже изменились.

— Можете нас впустить?

— Вы же знаете привратников, да? Можете назвать имя? Да просто скажите имя, чтобы я его сказал, чего вам стоит.

Голову вперед, глаза вниз. Нардо рядом со мной все повторял и повторял: «Нет, нет, извините».

— Я могу работать, все в моей семье могут. Моя жена умеет читать и писать, и я тоже, немного. Смотрите, возьмите это, отнесите кому-нибудь, покажите…

— Вы фонарщики! Вы фонарщики, так ведь! Я знаю толк в проводке, я могу работать с вами! Я могу вам помочь, только проведите меня с сыном и мы сможем…

— У меня есть информация! Я расскажу вам про банды, банды идут сюда от Перехода, они скоро здесь будут, вам нужно знать, пустите внутрь и я…

И тут мы оказались на краю толпы, перед маленькой дверью, которая была проделана в самих воротах, и оттуда показалось несколько привратников с короткими дубинками и обмоткой из металлической сетки на кулаках. Их голоса легко заглушили все остальные: эти люди были привычны перекрикивать толпу.

— Прочь! А ну двигайтесь, тощие вы ублюдки, уйдите с дороги. Это честные перехламщики!

Мэлли поднял вверх свой двуствольный дробовик и разрядил в оба дула поверх голов, чтобы подчеркнуть свои слова, и толпа вокруг ворот отдернулась и распалась. Всем подульевикам знаком грохот огнестрельного оружия, и у нас, как правило, имеется хорошо развитый рефлекс бросаться в укрытие, когда нас что-то застает врасплох. К тому же Мэлли всегда перегружает свои патроны, чтобы выстрелы получались оглушительно громкими.

Нардо на миг остановился позади меня, чтобы сделать жест распростертой рукой толпе, отступающей назад, но я уже шагал сквозь дверь в воротах, опустив голову. Некоторые крики, которые я слышал сквозь рев Мэлли, были криками отчаяния, но некоторые теперь звучали из-за боли. Стволы дробовика были настолько короткие, что некоторые дробинки должны были задеть людей в толпе, несмотря на высокий угол выстрела. Я вспомнил о том, как разговаривал с Эннингом, и задумался, прошел ли он ту дорожную трубу. Мне хотелось думать, что я бы заметил на себе его взгляд, если бы он был здесь, но даже тогда я, скорее всего, вряд ли поднял бы на него глаза.