Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)

– Ну, чего тебе? – буркнул поручик, когда оба они скрылись из виду солдат, не заботясь о том, понял его «противник» или нет.

– Слушайте, капитан, – чисто, с едва различимым акцентом, ответил по‑русски «перс», яростно глядя ему в переносицу своими темно‑карими глазами. – Я вас понимаю, конечно, но и вы меня поймите…

– Чего?… – только и смог выговорить Саша.

– Того! Я ведь не просто так бумажку вам эту сую – меня ведь тоже по головке не погладят, если что. Так что не валяйте дурака, подписывайте.

– А откуда вы… – автоматически черкнул завитушку в ведомости поручик протянутой авторучкой.

– От верблюда, – отобрал папку и ручку «перс». – Вам это ни к чему.

– Слушайте, я ведь не знал… Извините…

– Ладно. – Офицер улыбнулся и хлопнул Сашу по матерчатому погончику с двумя серебряными четырехугольными звездочками. – Проехали, капитан.

– Да я не капитан, поручик…

– Значит, мы с вами в одном звании. Ладно, пойдемте, а то мне дотемна в Герате надо быть…

Офицеры подошли к переводчику, и «перс», преобразившись, снова что‑то зачирикал по‑своему.

– Пусть наши водители занимают места, – перевел Насыров и зевнул.

– Как стоишь перед офицерами! – гаркнул на него Александр, все еще досадуя за оплошность. – Ну‑ка живо за шоферами! Бего‑о‑ом!

Переводчик неторопливой трусцой убежал к фургону с «пассажирами», колыхаясь на бегу своими по‑бабьи рыхлыми телесами, а так и оставшийся безымянным «перс» исподтишка показал коллеге большой палец: так, мол, держать.

А десятью минутами позже союзники разъехались каждый в свою сторону: джип, сопровождаемый фургоном с освободившимися персидскими водителями, упылил к Герату, а увеличившаяся в несколько раз колонна Бежецкого тронулась в дальний путь к Кабулу…

* * *

– Ну все, вашбродь! – Разгильдяй Федюнин ловко выкручивал баранку, объезжая выбоины на уложенном черт‑те когда и неизвестно кем асфальте, то и дело сменяемом то коростой сплошной щебенки, то стиральной доской размолотого в труху танковыми траками покрытия. – Еще пяток верст, и мы, можно сказать, дома!

– Твоими бы словами… – проворчал Бежецкий: он не жалел, что взял с собой фартового – похоже, не врал тот, когда говорил, что до службы таксерил в Первопрестольной. По крайней мере – вел лихо, почище штатных водителей. – Смотри только на мину не налети, а то отправимся с тобой прямиком в рай…

– Да нам не по пути, вашбродь! – балагурил солдат. – Вам‑то, конечно, в рай – куда ж иначе вашим благородиям? А мне – в другую сторонку! Ох, и нагрешил я, вашбродь! Ни один поп не отпоет!

– Ты это прекрати. – Граница российской зоны ответственности приближалась, но на сердце поручика не становилось спокойнее – он и в кабину фургона из‑под брони пересел, чтобы доказать себе, что ничуть не страшится пути по чужой земле под предательски чистым, темно‑голубым небом. – Рано нас еще отпевать!

– Это точно! – кричал Федюнин, чтобы было слышно из‑за рева мощного двигателя, наполняющего кабину с опущенными до упора боковыми стеклами: оба предпочитали наглотаться вдоволь красноватой мельчайшей пыли, чем изжариться заживо. – Мы еще повоюем, вашбродь! И телок потискаем!

Александр открыл было рот, чтобы одернуть разошедшегося не на шутку подчиненного, как внезапно понял, что больше не видит набившей оскомину дороги, а только необъятную, без конца и края синь такой чистоты, что захватывает дух.

Небесная синева без единого облачка. И тишина. Ватная, мертвая тишина.

«Я в раю? – подумал Саша, продолжая, будто загипнотизированный, любоваться синим пространством перед собой. – Прав был Федюнин… А что со мной случилось? Неужели наехали на мину? Как жаль… А все‑таки странная штука – смерть. Ни боли, ничего…»

В поле зрения давно вплывали какие‑то черные завихрения, но наполненный благостью офицер не обращал на них никакого внимания. И лишь когда перед ним мелькнуло что‑то темное, разлапистое, понял, что дело нечисто…

«Мамочки!»

Никогда еще не думал Александр, что сесть – это так больно. В глазах потемнело, и на миг показалось, что голова вообще взорвалась изнутри, как перегретый паровой котел. Зато с тупой болью и противным чмокающим звуком вылетели пробки из ушей, и туда сразу же ворвался рев, грохот, частый перестук и чей‑то протяжный стон…

Совсем рядом, накренясь и уткнувшись кабиной в кювет, стоял грузовик со вспоротым во многих местах тентом, по которому лениво ползали язычки совсем не страшного в дневном свете оранжевого пламени.

«Это же наш… – подумал Александр, не с первой попытки поднимаясь на трясущиеся и подгибающиеся ноги. – Я тут… А где Федюнин?»

Левая дверца «Мерседеса» была не просто распахнута, а выворочена и висела на одной искореженной петле, словно изнутри ее боднул носорог. Это поручик отметил автоматически, приближаясь к машине по очень странной траектории, зигзагом. Он чувствовал себя бегущим по палубе застигнутого штормом судна и едва сдерживал тошноту, борясь с никогда доселе не испытанной морской болезнью.

«Неужели это землетрясение!..»

Кургузый капот грузовика был смят в лепешку, лобовое стекло отсутствовало напрочь, а Федюнин сидел, мешком навалившись на руль и уронив на усыпанную осколками стекла приборную панель вихрастую голову.

«Убит?»

Языки коптящего пламени с пылающего мотора забирались в кабину через выбитое стекло, и на раздумья не оставалось времени – вот‑вот машина взорвется, как в десятках виденных Сашей фильмов. Схватив водителя за почему‑то мокрые и скользкие плечи, поручик выволок его безвольное тело через свою дверь и оттащил подальше от все никак не взрывавшегося грузовика.

– Вашбродь…

– Жив!

Над головой раздался уже знакомый рев и частый стук, будто кто‑то рядом один за другим заколачивал в доску гвозди.

«Англичане!..»

Это Бежецкий уже думал, повалившись ничком на стонущего солдата, – очередь пыльных фонтанчиков прошла в каких‑то метрах от них, а стоящий рядом совершенно целый фургон с распахнутыми дверями кабины подпрыгнул на месте и окутался дымным облаком.

– Вашбродь…

Серая форма на груди Федюнина стала черной, а из родничка под правым погоном, кипя, выплескивалась неправдоподобно яркая, алая кровь.

«Пузырится, светлая, – автоматически отметил лучший выпускник Николаевского училища, на занятиях по медподготовке вовсе не игравший в «морской бой», как другие. – Пробито легкое. Плохо… Но рана высоко – пробило, скорее всего, лишь верхушку. Может, и выкарабкается…»

– Вашбродь, – булькал Федюнин, а изо рта у него плыла светло‑красная, какая‑то гуашевая, неестественная на сером от пыли лице полоса, как будто нарисованная киношным гримером. – Я…

– Молчи, солдат! – Саша выхватил из подсумка перевязочный пакет, рванул ворот мундира так, что посыпались алюминиевые пуговицы, и засунул за пазуху раненому тут же окрасившийся красным комок бинта. – Молчи – тебе нельзя говорить!

Он рывком вздернул лежащего под мышки и прислонил спиной к камню – только так и можно было не дать крови задушить его, заполнив легкие. И понял, почему спина Федюнина мокрая, – пуля или осколок прошли навылет…

А на зажатой со всех сторон дороге царил ад.

Пылали три из семи грузовиков, чадил вырывающимся из распахнутого люка черным нефтяным дымом подбитый вездеход, кучками тряпья валялись на раскрошенном асфальте убитые… А над всем этим стервятниками, объятыми жаждой убийства, носилась пара размалеванных камуфляжными узорами самолетов – штурмовиков Британских Королевских ВВС, – сея под собой смерть и разрушение. Вот окутался дымом пронзенный дымной струей ракеты грузовик, вот завалился набок подброшенный взрывом вездеход… Александр, пригибаясь, бежал к охваченной пламенем бронемашине, думая лишь об одном: «А ведь там, под броней, мог быть я…»

Споткнувшись о что‑то мягкое, он сперва не понял, что это такое, но потом, когда разглядел остекленевшие, уставившиеся в небо глаза на лоснящемся от копоти, разом осунувшемся лице, согнутые в локтях в отстраняющем жесте черные руки и странно обрывающийся под грудиной торс, от которого к перевернутому броневику тянулись темные перекрученные «веревки», понял, что это – переводчик Насыров…