Ностальгия

я брызгами плоти. Кто-то еще бежит в дым, кто-то со страху или от отчаянья выхлестывает в грудь истукану остатки магазина, искры со звоном разлетаются от его груди. Сопло щелкает коротко и струя огня вырывается из человекоподобной фигуры. Звериные вопли сжигаемых до костей живых существ. Я бы рад закрыть свой череп, но не могу. Чужая боль врывается мне прямо в мозг. Смертный ужас. Ненависть. Ярость. Леденящий страх, лишающий воли. Снова боль. Не выразить словами, как больно. Тонны боли! Километры боли! Гигаватты боли! КОП снова переступает, разворачивает торс. Реактивный выхлоп справа. Яркая вспышка дальше по улице, там, где лежали наши пулеметчики.

— Мы свои! Союзники! — отчаянно кричу, размахивая руками над головой.

Первый опрокидывается на спину, прошитый чьей-то короткой очередью. Неясные быстрые фигуры прыгают в дыму.

— Свои! Союзники! Отряд “Мангусты”! — ору, прыгая навстречу десантникам.

КОП гудит сервоприводом, стремительно разворачиваясь ко мне. И за мгновенье до того, как он испепеляет меня высокотемпературной смесью, я понимаю жуткую правду.

— Шпиены гребаные! Суки! Мы так не договаривались! — хочу крикнуть и, вспыхнув свечой, погружаюсь в глубины доменной печи.

Я вижу откуда-то, как горит, чадя, мое скрюченное тело. Как переступает через мои обугленные ноги десантник в легкой броне. Вижу, как сквозь дым проступают еще силуэты, как принимают они цвет битого кирпича, сливаясь со стенами.

— Красный-восемь, здесь Камень-третий. Сектор зачищен, — доносится глухо из-под лицевой пластины.

И рябь наваливается на меня, размывая картинку.
16

Первое, что вижу, открыв глаза — хмурое вечернее небо. Небо качается. Хрустит щебенка. Поворачиваю голову. Получилось. Шевелю руками. Слушаются. Но как-то вяло. Как чужие. Щупаю пальцами под собой. Брезент. Носилки. Меня несут куда-то. Не может быть. Я же сгорел. Умер. Превратился в жареное мясо.

— Где я? — Спрашиваю в никуда.

— Все нормально, сэр, мы вас вытащим, — говорит молодой голос со стороны ног, — Мы с эвака. “Белые грачи”. Инъекция сейчас подействует. Потерпите.

— Белых грачей не бывает, — зачем-то говорю я, — Где я?

— В Олинде, где ж еще, садж! — второй голос, со стороны головы. Выворачиваю шею, как могу. Кошу глазом. Вижу только припорошенную пылью броню на спине. Спина качается.

— Как в Олинде? Я же в Косте был…

— Не, брат. В Косте ты быть никак не мог. Косту еще полмесяца назад взяли. Ты в Олинде, не сомневайся. Не дрейфь, выкарабкаешься, братан. И не таких откачивали.

— Какое число сегодня? — спрашиваю.

— Десятое декабря. Вам вредно говорить, сержант, — пыхтит молодой голос со стороны ног.

— Десятое… — мир качается вместе с носилками, — Шутник, блин…

Снова говорящая спина:

— Садж, помолчи. Нельзя тебе трепаться. Стас, кончай треп, видишь, бредит чувак.

Олинда. Десятое. Хохма. Ну и глюки. Как настоящее все. Точно, чип с катушек слетел. Брежу. Почему брежу? Какой, на хрен, чип? Я же сгорел. Поджарился, как на сковородке.

Свист лопастей.