Операция «Рокировка»

— Но вы же понимаете — русскому пилоту терять нечего. Как бы чего не случилось.

— Вы переоцениваете мужество русских, дружище, — отмахнулся Штейнглиц. — Было б нечего — не выпрыгивал бы из самолета. А прыгнул — значит, хочет жить. Только не как трус, а более героически… В том смысле, что добровольно в плен не пойдет. Вот Генрих и поможет ему сохранить самоуважение… На время. Знаете ли, это так забавно смотреть, когда они у стенки орут «Слава, Сталину!» или нечто подобное. Как будто их слышит кто-то еще, кроме расстрельной команды. Впрочем, вы же, наверняка, и сами подобное не единожды наблюдали?

— Увы, господин оберштурмбанфюрер, но вынужден признаться, что не имел такого удовольствия. Мои подопечные все больше плачут, клянутся в невиновности или безбожно ругаются.

— Ну, ничего. Думаю, после того, как я изложу в своем рапорте о проведенной нами совместной успешной операции по ликвидации русского десанта, ни вы, ни наш бравый комендант долго не задержитесь в этом городке.

— Десант?..

— Ах, да… чуть забыл. В том, подбитом вашими зенитчиками, самолете летела диверсионная группа. Двадцать человек. Полиция, солдаты гарнизона и моя охрана действовали умело и слажено. В результате — русские частью уничтожены, частью захвачены в плен. Сколько именно захвачено, мы узнаем после возвращения моей охраны. Но, в любом случае — один пленный у нас уже есть, а второго — зная возможности Генриха, я жду с минуты на минуту. Трупы остальных диверсантов, надеюсь, у вас найдутся? Впрочем, это не обязательно. Никто мои слова подвергать сомнению не станет. Так что все участники получат заслуженные награды.

— Благодарю, господин оберштурмбанфюрер. Можете полностью рассчитывать на меня. Что до тел диверсантов — не стоит беспокоиться. В подвале как раз сидит полтора десятка местных жителей. Заложники, на случай беспорядков. Отвезти их на речку и пустить в расход, не займет много времени. Правда, половина из них женщины. Но я слышал, что красные все чаще призывают в войска и их.

— Это не слухи, Ганс, — кивнул Штейнглиц. — Так оно и ест. Заканчиваются на Руси мужики. Кто весной и летом сорок первого не успел сдаться, тех наши доблестные войска в боях повыбили. Теперь советы сгоняют в армию крестьян из Сибири и Монголии. А что их там, в лесах да степях трудно поймать, то загребают и баб. Особенно молодых, которые по домам с маленькими детьми сидят и убежать не могут.

— Это хорошо. У меня как раз такие имеются на примете… — довольно потер руки гестаповец. — Если б не чистоплюйство коменданта, давно сидели бы в тюрьме. Но наш Оскар слишком интеллигентен и считает, что заложники не устрашают, а только зря озлобляют аборигенов. За год — ни одного расстрельного приговора!

— Обер-лейтенант вермахта указывает вам, офицеру СС, как надлежит наводить порядок на оккупированных территориях? — вздел бровь Штейнглиц.

— Нет, — Ганс понял, что наушничать сейчас не самое подходящее время. — Что вы. Мы с комендантом прекрасно ладим и всегда находим общий язык в любых вопросах. Но слишком уж он мягок. Я этого не одобряю, вот и пришлось к слову.

— Это великолепно. Там где армия и безопасность не занимаются перетягиванием одеяла а дружно впрягаются в лямку — всегда самые высокие результаты. Значит, мы друг друга поняли?

— Яволь, господин оберштурмбанфюрер… Вот только не могу понять, что диверсантам понадобилось в здешней дыре? Ведь на сто километров вокруг ни одного важного объекта. Поля, леса и села…

— Поля, говоришь? Соответственно и склад продовольствия имеется?

— Конечно… — в глазах гестаповца мелькнуло понимание. — Армейского подчинения. Собственно, только из-за него здесь комендантская рота и стоит. А то обошлись бы силами полиции.

— Вот! Именно его диверсанты и намеревались уничтожить.

— Ну, да. Как я сам не сообразил?

Штейнглиц красноречиво промолчал. Имея в виду, что на то он и полковник, чтобы быть умнее и сообразительнее лейтенанта. А если лейтенант хочет получить очередное звание, то должен понимать все с полуслова.

Глава восьмая

Лес стоял впереди сплошной стеной, в которой, даже просвета видно не было. А Збышек вел группу так уверенно, словно шел не бездорожной глухоманью, а утоптанной сотней ног дорожкой городского парка. При этом, как Малышев не приглядывался — понять, почему этот дуб старик обошел с левой стороны, а у следующего свернул уже правее, так и не смог. Не было для капитана ни на земле, ни на стволах деревьев никаких явных примет и тем более — указателей. Тем не менее, проводник напевал себе что-то негромко, время от времени легонько постукивал посохом по древесным стволам, и топал дальше. За все время пути ни разу не замедлив шаг.

— О чем поете? — Андрей попытался прислушаться к словам песни.

— А обо всем, что на ум взбредет, пан капитан… — охотно ответил тот. — Чего в голове запаслось за прожитие годы, то и бормочу. Важно не о чем, а как…

— Не понял?

— Я лесу даю понять, что мы мимо идем, по своим делам, и тревожить его не будем. Вот и он нам не препятствует, пропускает без задержки.

— Вы серьезно?

— А то… Или пан капитан считает, что мы не достаточно ходко идем?

— Идем хорошо, — признал Малышев. — Спору нет. Хоть и петляем, ровно зайцы. Вот только что опять свернули.

— В лесу, пан капитан, не тот путь короче, что прямее, а где ногам проворно.

— Согласен. Только я не пан… Лучше уж по имени зовите. Андреем.

— Хорошо, пан Анджей. Можно и по имени…

— Опять пан? Нет у нас панов, отец, повывелись все. Теперь люди друг другу товарищи и братья.

— Э, нет! — отмахнулся поляк. — Пусть пан Анджей не обижается на старика, но это неправильная придумка… Родных у меня никого не осталось еще с Германской войны. Так что как ни зови, а ни братья, ни сестры уже не отзовутся и ни на помощь, ни в гости не придут. Только если я сам к ним наконец-то соберусь… А товарищами всех звать — слишком много чести. Вспомнить хотя бы, Кривого Ендруся, пусть земля ему пухом будет… хоть и в болоте утоп. Ну, какой он мне товарищ? Не принято так покойников поминать, но — пустой был человек. Можно сказать: совсем негодящий. Правда, лес, сучий сын, знал лучше собственной хибары… Это я и на Страшном Суде подтвержу… если спросят, конечно.

— А панами, значит, можно всех к ряду звать?

— Обязательно, — вполне серьезно кивнул старик. — Ведь как сказано в Святом писании? Спросится с каждого, за деяния его! Вот…

— Ну, положим, я Библию не читал, но даже если и так, что из этого следует? — убежденность поляка заинтересовала Андрея.

— А то, пан Анджей, что если бы люди не были хозяевами своей судьбы, то за что перед Небесным Судьей ответ держать? Разве с раба спрашивают? Нет. Вот и выходит, что каждый человек — пан над собственной жизнью! И никто, кроме Господа, не властен над ним. А чтоб не забывали люди об этом и не обвиняли в своих бедах других, дозволено нам панами себя величать.

— Да, отец, умеешь ты зубы заговаривать. В замполиты тебя определить — точно самая сознательная часть была бы… — рассмеялся Малышев. — Но, кое-что не сходиться. Почему тогда верующие сами себя рабами Божьими называют. Сколько раз слышал, особенно на свадьбах да похоронах.

— Слаб человек, — ничуть не обескураживаясь, кивнул Збышек. — Подвержен соблазнам не только телесным, но и духовным. И дабы не уподобился он, в своем желании возвеличиться, Лучезарному ангелу, впоследствии низвергнутому с небес и нареченному Сатаной — ксендз напоминает нам о важности смирения…

— Ладно, — видя, что старика все равно не переубедить, Малышев сменил тему. — Об этом мы еще побеседуем, при случае. Скажи лучше, отец, ты действительно хорошо знаешь те места, куда мы идем? Извини, что переспрашиваю, но…

— Не надо извиняться, пан Анджей. Разве ж я не понимаю. Ты командир. У тебя задание, тебе — жизни других доверены. То нелегкая ноша. Отсюда и тревога гложет… Да только не сомневайся. Наш род уж и не упомнить сколько поколений за лесом графов Соколовских глядит. Еще когда француз там гостил, мой прапрадед Матеуш им для охоты зверье с лежек поднимал.