Операция «Рокировка»

— Ты-то, пан Михал, знаешь ее? — исподлобья взглянул на Телегина проводник.

— Три года… — произнес старшина веско. — Сам сказал…

— Да, — кивнул Збышек, даже не притворяясь, что не понял. — За это время горы с места сдвигаются, а тут — живое болото… Парочка хороших ливней — и все по-другому. Но, как признаться командиру, что не уверен я в старых гатях? Думаешь — это прибавило бы духу твоим товарищам?

— Вряд ли, — вынужденно согласился Кузьмич.

— Вот и я не хочу преждевременно людей баламутить. Спрошу у кума. Понадобиться — помощи попрошу. Авось, и не придется пана капитана тревожить… Ну, пойдем? А то время бежит… Командир потом спросит…

— Пошли… — Телегин двинулся следом, спрашивая уже глядя в спину проводнику. — А там, у замка? Ты тоже еще какого-то кума или куму искать будешь?

— Не, пан Михал. Там мне помощь не нужна. Там я каждое деревцо, каждый кустик в лицо знаю. Там они сами мне все расскажут и покажут. У себя я не оплошаю и окно с сервантом не перепутаю…

— Не понял, причем тут посудный шкаф?

— А это с Кубусем однажды случай такой приключился, — охотно объяснил поляк. — Аккурат на крестинах его первого сына, Томаша. Моего крестника. Мы тогда крепко погуляли…

— Угу, значит, самогон у кума, все же, хороший? — уточнил старшина. — И не отпирайся, проговорился.

— Зачем языком попусту молоть… — Збышек шагал, будто не седьмой десяток разменял, а самое большее — третий. — Придем, попробуешь — оценишь. Так вот… Ночью душно куму стало, решил он окно открыть. Дергал, дергал, а оно ни в какую. Кум осерчал да и вышиб кулаком стекло. Вдохнул свежего воздуха и опять спать улегся.

— И в чем юмор?

— Кума утром крик подняла, что ночью какая-то пьяная зараза в серванте стекло разбила. Хорошо, хоть посуду праздничную не переколотила. Кум-то, спросонья да похмелья, сервант с окном перепутал, — хохотнул поляк.

— Забавная история, — Телегин, припомнил свое катание на спине уссурийского тигра, случившееся с ним в сходных условиях, и смеяться не стал.

Збышек посмотрел на старшину и, видимо, догадался, что у того тоже имеется подобный опыт, потому как ткнул разведчика дружески кулаком в бок и рассмеялся еще громче.

— Кажется, пан Михал, у наших народов общего много больше, чем пара добрососедских войн?

— Это, как водится, — согласился сибиряк. — Тут народ теснее живет, вот и собачится по пустякам. А в тайге иной попутчик бывает дороже родни. Пусть и самой близкой по крови, но — живущей за сотни верст. И случись в чем надобность — добраться к ним не будет никакой возможности.

К хутору вышли, как и предполагал Збышек, примерно через полчаса быстрой ходьбы. Богатый то был хутор. Зажиточный. Настоящие хоромы… Солидный дом, на большую семью — шестистенок с выгульным крыльцом. Большой амбар. Просторный хлев. И еще пара хозяйственных построек общего назначения. Хорошо здесь жилось хозяевам, не бедно…

Вот именно, жилось.

Дотла не выгорели только каменный фундамент дома, закопченная до смоли изразцовая печь, дымоход и нижние венцы хлева.

— Матерь Божья! Это как же так? — поляк позабыв обо всем на свете бросился на пожарище.

Старшина остался. Не препятствовал. Присел на стоявший в сторонке пень — судя по несчитанным зарубкам, на нем хозяева кололи дрова. Достал кисет и стал сворачивать самокрутку. За три года, особенно, как погнали фрицев обратно, Телегину приходилось видеть столько руин и пепелищ, что, казалось бы, можно уже и привыкнуть. Ан нет — не так остро, как впервые, но каждый раз сжималось сердце, и что-то темное, дикое начинало ворочаться в груди солдата, занимая еще чуть больше места в его душе.

То зрела ненависть. Самая страшная — холодная, расчетливая… Которая не оставит места в сердце для христианского милосердия и прощения. Слишком далеко шагнули фашисты за грань добра и зла, тем самым как бы вычеркнув себя из рода человеческого. Нет и не будет места этим выродкам на Земле. Не имеют они права жить… И что бы там не говорил замполит о дружбе и пролетарском единении с германскими тружениками, якобы пострадавшим от фашизма не меньше других народов, у Кузьмича на это счет было свое мнение.

Бешеного пса, что набросился на человека, следует пристрелить, а хозяина — так наказать, чтобы вдругорядь даже кошку заводить опасался, ежели за животиной углядеть не умеет! В этом Телегин не сомневался. Значит, и с Германией так же надо поступить!

Вот только, как именно наказать всю страну, в которой, после этой войны, наверное, тоже одни бабы с детишками останутся, старшина никак не мог сообразить? Чтоб и отомстить по справедливости, и чтоб самим в, ошалевшее от крови, зверье не превратится.

Пока Кузьмич раздумывал, вернулся проводник. Чикнул зажигалкой и поднес к самокрутке.

— Нашел?.. — Телегин пыхнул дымком и протянул «козью ножку» поляку.

— Спасибо… — Збышек дважды к ряду жадно затянулся. — Нет… Слава Иисусу, кажется, все успели уйти.

— Хорошо, коли так… Остальное неважно. Если живы — отстроятся…

Кузьмич встал.

— Жаль, нам теперь помощи ждать не приходится. Придется самим как-то тропу искать.

Ответить поляк не успел. Краем глаза старшина заметил среди веток шевеление на том уровне, куда большому зверю не влезть, а для белки или куницы — тень была слишком большая. Без раздумий, Кузьмич оттолкнулся от пня и повалился вперед, сшибая наземь и проводника.

Секундой позже хлопнул выстрел. Из карабина…

А еще через мгновение послышался другой звук. Как от оплеухи или хлесткого подзатыльника.

— Przepraszam bardzo, państwo! Przypadkowo…* (* Прошу прощения, господа. Это случайно…)

Голос был юный. Того возраста, когда по тембру хлопца еще не отличить от девушки.

— Хороша случайность, — поднялся поляк. — В живых людей стрелять… Ни слова не сказав — бабах и все? Разве ж я вас так учил? Что молчишь, Янек? Скурвий ты сын… С тобой разговариваю…

— Дядя Збышек?.. — недоверчиво переспросили с дерева.

— Нет, Святой Дух. Слезай и отца позови. Впрочем… Он и сам уже, наверняка, сюда бежит. Небось, не оглох.

Зашуршали листья, закачались ветки, и из кустов показалось двое парней. Один — постарше, лет семнадцати. Второй — моложе года на три. Оба белобрысые, словно мукой присыпанные. Старший держал в руке карабин.

— Ну, и с чего вас угораздило пулять в нас? — проводник начал демонстративно снимать ремень.

— Не серчайте, дядька Збышек, — повинился старший. — То Войтусь не сдержался. Как увидел того пана, что с вами пришел, так и нажал на спуск. А я не успел остановить.

— А чего они фрицем вырядились? — пробормотал тот.

— Что тут у вас?! — на поляну выскочили крепкий, высокий мужчина лет за сорок, а за ним парень лет двадцати… Не такой широкий в плечах, но ростом повыше. Оба вооруженные немецкими автоматами.

— Учишь вас, учишь, а все без толку… — словно ища поддержки, оглянулся на Телегина проводник. — Ну, ладно — малец сглупил. А вы чего, как дурни из кукурузы выскакиваете? Трудно посмотреть сперва?

— Збых? — удивился мужчина.

— Крестный, это вы? — вторил ему самый старший из парней.

— Дева Мария… — проворчал проводник. — Кубусь, верь мне на слово: ты можешь спать спокойно и не сомневаться в своей Катерине. Дети все твои… Такие же глупые, как их отец.

Вообще-то, глядя на четыре белобрысые головы, у отца только она уже чуть потемнела от седины, мало кто смог бы усомниться в их родстве.

— Пока они соображают, что дальше делать, пан Михал… — Збышек тронул Телегина за рукав. — Послушай байку. Прибегает сын домой и орет: «Папа, папа, я на поле ничей рой видел!» Отец обрадовался. Схватил ведро, веник, бежит за сыном и приговаривает: «Умный отец — умные дети. Умный отец — умные дети…» Прибежали на место, он смотрит — а это мухи свежую коровью лепешку облепили. Плюнул, развернулся, идет домой и приговаривает: «Глупая мать — дурные и дети…»

— Збых! Живой!

Кум с силой сграбастал Збышка в объятия и стал радостно тискать. Сыновья почтительно ждали в сторонке, но и на их лицах сияли улыбки.