Невозвращенцы (СИ)

Идиллию единения новоявленного барина и холопов нарушили посланцы великого князя. Те прибыли в корчму в полудневном переходе от Киева (именно там расположился Максим и его новоявленные слуги), нашли Максимуса, оторвали его от дел и почти под конвоем отвезли его в столицу великого княжества.

— За что мне Боги послали такое?! Будто мне мало западных проблем с войском Руфуса? А еще и ты туда же! Ты представляешь, дурак, голова дубовая, что ты натворил? Ты знаешь, что не далее как вчера послы у меня были от Улагчи-оглана? Грозили войной! С ВЕЛИКОЙ ОРДОЙ! Я как голозадый безродный мальчишка должен был тут унижаться! Перед каким-то мелким немытым степным холопом! Они требовали от меня выдать им! Весь полон! Весь кош! И главное, тебя!

— Но…

— Молчать! Где был Глеб? Что он тебя не остановил?

— Да рядом он был! Зато я из полона освободил…

— Молчи! А ты представил себе, сколько погибнет на войне, развязанной тобой?! Сколько мужей, отцов и детей погибнет из-за тебя? Сколько жен зайдется криком и будет в горе раздирать себе лицо ногтями, дабы хоть как-то перебить душевную боль?! А ты подумал, сколько матерей и детей заплачет, зная что больше никогда не увидят детей и отцов? Ты спас пять сотен, а сколько тысяч ощутят у себя на шее ярмо работорговца? А скольких просто бросят с распоротым животом на пороге своих домов? Ты об этом подумал? Нет, злато тебе глаза застелило…

— Не злато…

— Да заткнись ты! А то оскорбление, что меня обязали выдать своего? Тебя, понимаешь, дурья твоя башка?! Твоя жизнь — это залог мира!

— И что? Ты меня выдашь? Князь, а? — уже сообразив, к чему идет дело, спросил Максимус. То, что Лихомир распинался перед ним, явно было прелюдией к команде «фас», отданной охранникам за дверью.

«А я еще удивился, с чего бы это Лихомир, который до этого пренебрегал охраной, так озаботился за свою жизнь. Раньше он с охраной только по серьезным делам ездил — а сейчас даже у вход в кабинет стоят. А ларчик то, просто открывался. Это просто-напросто не его эскорт. Это мой конвой. Бл.! А говорили, что за своих всегда стоят, до смерти. А я то — поверил, дурачок. Или это проклятье Фаяза работает? Да нет, чушь это все. Просто у них тут, все так же, как и у нас. Для них, правителей, как бы они не назывались, князей ли, президентов ли, да и вообще, для любых мажоров, все кроме них — просто быдло. Не в жизни больше никому не поверю! Пи. ры!» — подумал Максимус. «Ну, раз все равно теперь уже, то можно больше не стесняться».

— Так как? Мне уже кандалы примерять? Выдашь меня им? Великий Князь, — выделив последние слова голосом, начал изгаляться Максимус. Поэтому ответ князя стал для него полной неожиданностью.

— Нет.

— Я так и думал! Все вы обещаете одно, а как дойдет дело до… ЧТО?

— Не выдам.

— Но как?… Почему?

— Выдать тебя означает быть ничем не лучше ордынцев. Выдать тебя — это плевок в лицо всем тем, кто погиб и кто еще погибнет. Выдать тебя — это просто разрушить великое княжество киевское, да или любое другое росское.

— Но погибнут…

— Да. Многие погибнут, и не факт еще, что мы устоим. Но если не за други, не за кровь пролитую, не за память, не за законы и не за свободу нашу, то за что же тогда биться? Не проще ли самим веревку на шею одеть и другой ее конец доброму хозяину отдать?

— Ну…

— Но это не значит, что ты, Максимус ал-Каззаб, не будешь наказан. Вон отсюда, и чтоб твоей рожи я больше не видел! Забейся в самую глухую нору и лет пять чтобы о тебе слыхом никто не слыхивал!

— Так то ты князь, — смытая удивлением обида и злость мгновенно вернулась к Максимусу, — награждаешь своих верных холопов. Что ж, я буду благодарен за награду и службу…

— Дурак. — Совершенно спокойным голосом сказал князь. — И хамло. И еще раз дурак. Ничего не разумеешь.

— Ну просвети меня, великий князь Лихомир. Просвети, будь уж так любезен…

— Не забывайся, смерд! Я могу за слова твои оскорбительные, запороть тебя на конюшне. Но не буду. Я просто скажу тебе то, чего ты так и не разумеешь. И это будет тебе моя награда.

— Я весь в внимании, — Максимусу пришлось силой совладать с собой, чтобы в тон не проникли язвительные нотки. Следовало действительно немного сбавить напор. Оказаться со спущенной шкурой ему совершенно не хотелось.

— Ужель ты не понимаешь, что великому хану уже все доложили? И ему очень сильно хочется повторно с тобой повидаться? И как ты думаешь, он пожалеет для этого денег али другого чего? И ты думаешь, не найдется таких среди степняков? Али татей наших? Да даже среди твоих друзей. Тот же Афзал, к примеру…

— Благодарю тебя князь за совет, — перебил Лихомира молодой волхв. — Я не возвожу хулу на твоих друзей, а ты не наводи на моих. Дозволь откланяться.

— Иди…

— Ах да! Мои люди…

— Я знаю. Выделю тебе место на границе северо-восточной. Пришли ко мне Глеба — с ним грамоту передам. А сейчас — ступай прочь, видеть тебя не могу боле…

— Благодарствую, княже. Здрав будь.

— Твоими деяниями теперь это сложно. И еще. Хоть я и обещал, что остаток поручительства сверх цены рабов тебе уйдет, но выкупил, пусть и мечом, слишком мало. А посему — половину остатка отдаш Глебу…

Выдержки Максимусу хватило только на поворот, дойти до двери княжеских покоев и аккуратно ее закрыть. А дальше… Даже несмотря на то, что его по сути дела признали владетелем, ярость не утихала. Оббив ногами и руками стены, ободрав костяшки, в ярости парень выскочил из покоев князя, пробежал по лестницам терема и вылетел во двор прямо в объятья этого человека.

— Рад видеть тебя, друг мой! — широко распахнул руки в своем традиционно восточном приветствии Афзал.

— Афзал! Друг мой, — прижав поочередно друг друга к сердцу чуть поостывший Максим удивился. — Что ты здесь делаешь?

— Мой отец, да будут благословенны его губы, выпустившие сие слова на волю, сказал: «Езжай к своему Максимусу…», и я поехал. Что случилось? Почему я вижу на лице твоем гневный румянец? Пристало ли великому полководцу гневаться попусту?

— Просто так?! Да они все твари неблагодарные! Скоты! А еще на других наговаривают!

— Оскорбил тебя кто, друг мой? Дозволь тогда я отрежу голову и подам тебе сердце его на серебряном блюде?

— Да пошли они на…!!! Пойдем! Выпьешь со мной?

— Да. Хотя мой отец, да будет он…

«Ох! Что же так болит голова! С кем это я вчера пил? Помню прием у князя — там не пил… Там ругались… Потом встретил Афзала. Первую таверну помню… Второй кабак тоже… Куда пошли после третьего — уже не помню. Сколько раз я давал себе слово, не напиваться?! Да еще и с местными? Они же, гады, на натуральных продуктах взращены, свежим воздухом с детства, твари, дышат, вот и здоровье имеют лошадиное. Не то, что мы, дети цивилизации! Ох головушка моя! О!»

Первая попытка открыть глаза оказалась неудачной, вторая тоже. Максим задумался чуть-чуть просветлевшей головой. «Все качается, как будто я на корабле — явно алкогольная интоксикация. Судя по тому, что меня окружает что-то душистое и колючее — я лежу в сене. Ой блин, травка какая вонючая попала… Нет, я не выдержу! Эаа…!»

Выдержав отвратительный приступ рвоты, усугубляемый тем, что желудок был пуст, Максим попробовал разогнуться и вытереть рот, и тут обнаружил, что руки у него связаны.

«Черт! Что случилось? Я что, буянил? Вполне возможно… Я был вчера зол. Очень. Взбешен, можно сказать. Ну ладно, я уже пришел в себя, можно подать голос.»

— Эй! Там! Развяжите меня!

Легкий шум неразличимых голосов, качка останавливается, часть сена исчезает и вот в глаза Максиму, как дубиной, ударяет лучами заходящее солнце.

— Вай-вай, дорогой мой друг! Ты пришел в себя? — к телеге, на которой лежит Максим подскакал и всадник и остановился около, глядя на лежащего с высоты седла.

— Афзал? Что со мной? Почему я связан? И где мы? — попробовал приподняться Максим.

— Ай, друг мой. Мы покинули Киев вечером прошлым, уже после закрытия ворот и сейчас едем на юг.