Сумеречный септет

— Где оставшиеся в живых?

— Скрылись в боковом коридоре. Наверно, устроили засаду. Но если ты разрешишь…

— Ни в коем случае. Сами того не ведая, они пустили установку, способную уничтожить не только нашу страну, но и десяток соседних. Теперь, перебив их, мы ничего не добьемся. Сам я остановить ее не могу…

— Что надо делать? — прервал меня Скверный Мальчик.

— Убедить их нас выслушать. Раз они смогли заставить заработать эту дьявольскую Станцию, то, верно, в состоянии и отключить ее, пока не поздно. — Несколько минут я лежал молча, собираясь с силами и прикидывая, нет ли у нас другого способа выпутаться из этой мерзкой истории. Но другого способа не было. — Поднимай белый флаг переговоров, Хильмо.

Скверный Мальчик так сморщился, словно проглотил ложку хины.

— Делай, как я говорю. Да поторопись — времени у нас мало.

Выругавшись, Скверный Мальчик принялся стягивать с себя комбинезон.

— Ты чего? — Я попробовал приподняться, но в грудь словно вонзилось раскаленное шило.

— Майку снимаю. Белой материей, вишь, в Андебаре не сообразил запастись, — буркнул Скверный Мальчик и вдруг по-девчоночьи тонко хихикнул. — Парламентер! Ах, мать твою… Значит, говоришь, полконтинента вдребезги? Ну, тра-та-та и тра-та-та!..

Господи, Господи! За несколько часов я успел почувствовать себя и Богом, и дьяволом, а теперь в душе пусто, как ранним утром на улицах после Большого Карнавала, когда даже самые неугомонные гуляки уже отправились спать. Боже мой, Боже! Неужели этого больше никогда не будет? Цветов, пьяных завываний по случаю национального праздника воинского оркестра, смуглых полуголых девчонок-танцовщиц на площади и бочек неочищенного фруктового спирта для бедноты — президентского дара народу?

Но ведь я же не хотел! Я же старался как лучше! Нет, я, конечно, не бессребреник вроде Александеро и не собирался упускать ни капли золотого дождя, который обещала пролить на нас Станция. Но в конечном-то счете, хотя каждый греет руки там, где умеет, я же хотел принести Тристогоме славу и богатство!

Пусть я труслив, себялюбив и своекорыстен, пусть я бабник и сибарит, чего лукавить перед самим собой — грешен, но я же люблю мою Тристогому! Да, я жаждал славы героя, но — судья мне Всевышний — что же в этом плохого? За что, за что, Господи, отвел ты мне роль палача, зачем допустил дойти до трижды проклятой, проклятой во веки веков, ныне и присно, навсегда и повсюду Станции? Я же не хотел…

— На, выпей — на тебе лица нет! — Валентин сунул мне кружку с какой-то желтой дрянью, и я не раздумывая выпил ее. Коньяк. Богом клянусь, хороший коньяк! Хороший коньяк делали эти сволочи в Пасси, нет бы им и ограничиться его изготовлением.

— Мы обесточили Мозг и всю дубль-пусковую. Больше ничего сделать нельзя — кабели, соединяющие хронопрокалывательную установку с аккумуляторами Большого Ковша, проложены под землей, и нам до них не добраться, — доложил Эрнест, появляясь в дверях.

— Что и следовало доказать, — прокаркал старик, поднимаясь на подушках. — Красные фонари горят на всех разрядниках — Хронопрокалыватель готов к действию.

— Уничтожьте разрядники, — медленно, по складам произнес Бруно Санчес, судорожно царапая бессильными пальцами стянутую окровавленными бинтами грудь.

— Сколько у нас времени?

— Час. Может быть, час с небольшим. Когда я поднял свой вертолет с аэродрома Масенды, они только готовились приступить к испытаниям. Но тогда у них не хватило энергии. Не прокол был, а прокольчик, так что наверняка ничего сказать нельзя, — снова подал голос старик.

Действие лекарства, которым его напичкали, еще не кончилось, и выглядел он бодрячком. Его, оказавшегося во время хронопрокола прямо над Станцией, в «глазе тайфуна», его, единственного из всех, кто находился в радиусе трехсот километров от разрядников, не поразил шок, вызванный локальным искривлением пространственно-временного континуума. Судьбе было угодно, чтобы Станция, уничтожив своих создателей, изменив до неузнаваемости окружающую ее сельву, поразив города республики Пасси и территории соседних государств, пощадила пилота грузового вертолета, доставлявшего сюда из Столицы свежие фрукты и овощи.

Когда он приземлился на взлетную площадку, все было уже кончено, но у него достало сил поднять вертолет в воздух и хватило ума, сопоставив гибель работавших на Станции людей с испытаниями, которые они здесь проводили, сделать правильный вывод о том, что здесь произошло. Разумеется, бреду облученного, который, поверив изолгавшимся приборам, вывел свою машину к одному из пограничных городов, подвергшихся ядерному удару соседей, никто не поверил. А впоследствии, отлежав положенное время в больнице, вертолетчик, не состоявший на военной службе и не попавший в лагерь для военнопленных, получил работу в филиале крупной заокеанской авиакомпании и, памятуя о том, что ему довелось видеть, принялся будоражить прессу и обывателей Тристогомы.

Несмотря на всю сенсационность заявлений сумасшедшего пилота, газеты, боясь осложнений с цензурой, особенно свирепствовавшей в первые послевоенные годы, не рискнули опубликовать его рассказ. Однако слухи о нем в конце концов дошли до секретаря и друга министра службы внутренней безопасности страны Бруно Санчеса. За распространителем чудовищных сплетен началась охота, закончившаяся тем, что, почуяв неладное, пилот захватил служебный вертолет и скрылся в неизвестном направлении.

Бруно Санчес, впрочем, догадывался, куда исчез заинтересовавший его человек, и на поиски Станции, о которой тот так много болтал, было послано звено вертолетов. Из девяти машин в Столицу вернулось только семь — в указанном сумасшедшим пилотом районе полностью отказывали почти все приборы ориентирования, и это косвенно подтверждало миф о существовании Станции. Дело оказалось значительно серьезнее, чем поначалу представлялось секретарю министра, и он уже собрался организовать крупную поисковую экспедицию, но тут не ко времени всплыла история о президентских злоупотреблениях властью, потом был раскрыт офицерский заговор, вслед за ним голову подняли левые радикалы-националисты, требовавшие отсоединения аннексированных Тристогомой южных провинций, и думать о проверке бредней какого-то полоумного пилота стало просто некогда. Ну а тот, разбив вертолет, все же сумел каким-то чудом уцелеть в непролазных топях и добраться до Станции, где, веруя, что послан Господом для ее охраны, и прожил с помутненным сознанием едва ли не четверть века, проводя время в молитвах и беседах со своими погибшими товарищами.

— За час нам не взорвать даже одного разрядника, — нарушил затянувшееся молчание Эрнест. Поудобнее устроил в повязке простреленную руку и с горечью пояснил: — Не меньше часа нам нужно только для того, чтобы отыскать на складе взрывчатку, если она, конечно, там есть. К тому же, уничтожив один, два или даже дюжину разрядников, мы ничего не добьемся. Они, безусловно, соединены общей системой питания, и поступающая на них энергия просто перераспределится между уцелевшими, что, кстати, может вызвать несбалансированный выброс. А чем это грозит, я и представить себе не могу.

— Хуже, чем есть, не будет. Но раз взорвать мы их все равно не можем, нечего об этом и говорить.

— Значит, у нас нет никакой возможности предотвратить хронопрокол? — Ответом Валентину послужило молчание. — Ну что ж, тогда мы должны хотя бы предупредить правительство о том, что произойдет.

— Зачем? Для эвакуации времени уже не осталось.

— Для того чтобы не началась новая бойня. Если я верно понял, хроношок коснется и соседних государств, а это значит, что история последней войны может повториться.

— Батиста, ты говорил, что вертолеты, стоящие в ангаре, исправны? Будь среди нас хоть один летчик… — Эрнест с надеждой посмотрел на старика, но тот лишь отрицательно покачал головой.

— Я бывший пилот, — сказал Викаура.

— Бесполезно. — Бруно Санчес обвел нас холодным ненавидящим взглядом. — До выброса энергии вертолет не успеет выйти из зоны молчания. Особенно если учесть, что он еще стоит в ангаре.