Варшава и женщина

цов приводящего пилигрима к свету;

о плотском страдании, приносящем впоследствии радость, и о тех, кто из любви к Богу согласен терпеть боль и лишения день и ночь;

о бесконечной любви, которую Бог питает к людям, и которую люди должны питать к Богу;

о любви, любви, любви, пронизывающей мир незримыми золотыми лучами, точно скрепами, – о любви, без которой рухнет мир и человек обратится в ничто…

А под конец вот какую тенсону исполнили двое жонглеров:
Он:Опорой мне Господь! Вдали от милой,Где ест глаза и сушит губы зной,Злой сарацин, ведомый злою силой,Мне грудь пронзил каленою стрелой.Но знаю я: светла моя дорога.Тому, кто за Иисуса пролил кровь,Всего лишь день пути до Бога.Она:Приют последний – бедная могилаВ земле истерзанной, земле святой –Ты друга милого навеки скрыла.Откройся же теперь передо мной!О, верю я: страдать уже недолго.Тому, кто умирает за любовь,Всего лишь день пути до Бога.

Тут Маркабрюн, сидевший за тем же столом, только на самом дальнем краю, не сдержал чувств – хлопнул ладонью по блюду и закричал:

– Клянусь Распятием! Тошнит иной раз и глядеть-то на баронов, которые только по виду остаются знатными господами, а как дойдет до дела – тут-то и обнажают свое истинное рыло, трусливое и жадное!

Он встал, покачиваясь, с полным кубком в руке. Годы не украсили гасконца – напротив, изжевали его, усилили природную худобу, оставили на лице мятые морщины, проредили и окрасили сединой волосы. Многие с неудовольствием смотрели, как Маркабрюн, злой и очень пьяный, готовится произнести речь, а Маркабрюн щурил глаза, ни на кого в особенности не глядя, и надсадно кричал:

– Все мы сродни Каину, как я погляжу, а Богу служить никто не желает! Хорошо же! Пусть распутные пьяницы, пусть обжоры, прелюбодеи, пузогреи и прочая рвань придорожная с баронским титулом и свинской душонкой, – пусть сидят в своем позоре, как в теплом дерьме! Пусть негодяи, верящие в ворожбу… – Тут он жадно присосался к своему кубку.

Покраснев от гнева, Гуго Лузиньян вскочил.

– Выведите ублюдка! – закричал он. – Я требую, чтобы этого горлопана…

– А, не нравится? – вынырнул из кубка ядовитейший Маркабрюн. – Кому, интересно, понравится такая правда? Иисус…

В этот самый момент слуга, подкравшись сзади, огрел Маркабрюна по голове, и тот упал, облившись вином. Он сразу ослабел: лежал на спине, не моргая, и праздно шевелил губами. Слуги поскорее утащили его.

Ночью сеньор Джауфре пришел проведать своего друга. Маркабрюн, уже почти не пьяный, с мокрыми волосами, лежал на кровати и бормотал, перебирая слова:

– Перед Богом и природой

Грешен трус… отступник…

Извратит саму природу

Тот, кто струсит…

Заметив Джауфре Рюделя, он приподнялся и молвил:

– А, мессир! Видать, вам также не по душе пришлись мои речи?

– Если что-то и пришлось мне не по душе, так это то, что вас ударили по голове и вынесли, бесчувственного, – ответил Джауфре Рюдель. – Скажите-ка мне, для чего вам понадобилось затевать сегодня этот неуместный спор?

Маркабрюн оскалил