Кокон

Сказав это, Бен покинул кабинет.

Глава одиннадцатая

Роза с террасы были видены четверо мужчин. Берни и Артур аплодировали подходящему к их столу Бену Грину. Джо Финли не аплодировал: он тасовал карты. Увидев ломберный столик, она предалась воспоминанием о ее ежедневной игре в бридж в Сансет Вилемдж и об оставшихся там подругах…

Когда-то давно, в начале замужества, она была несчастлива и однажды ее мать поговорила с ней по душам. Мать Розы была родом из России, и она говорила дочери, что счастье в замужества это привилегия избранных. Если кто-то счастлив, значит ему повезло. Женщина должна приспосабливаться к привычкам и образу жизни мужчины «Да» — думала она, «мама несомненно была права. Мой брак с Берни Льюисом как раз и был постоянным приспособлением».

Ее мысли были прерваны телефонным звонком. Она ушла с террасы на кухню и подняла трубку. «Алло»?

— Приветик, мама, это Крейг. Как поживаешь?

— Отлично, дорогой. А как там, Бет, и детишки? Как поживают детишки?

— Просто великолепно, мам.

— Это замечательно.

— Как поживает папа?

— Хорошо, дорогой. Он во, дворе, около бассейна играет в карты со своими, друзьями.

— Чудесно. Похоже, вы прочно обосновались там. Я не могу дождаться, когда все это увижу.

— Конечно, дорогой, я мы не можем дождаться, когда увидим тебя. Впереди еще две недели и три дня.

Была небольшая пауза, а потом Крейг заговорил опять:

— Именно поэтому я позвонил, мам. Возникли затруднения. В этот раз мы не сможем приехать. Есть дела. Не буду утомлять тебя подробностями, но мы должны кое-что переделать в напорной системе, а потом я буду занят на заводе… чтобы установить лотки… ты знаешь… — его голос сорвался.

Роза плакала.

— Мне ужасно жаль, мам. Мы так ждали этой поездки. Дети страшно разочарованы. У меня было искушение отправить их одних, но я знаю, что примерно через день-два они довели бы папу до помешательства.

«И эта сука, которую ты называешь женой, довела бы меня до больницы», — думала она. Потом Роза успокоилась, но слез не стала вытирала. Они постепенно стекали по ее лицу. Начав снова говорить, она ощутила их соленый вкус. «Это слезы наших несчастий», думала она, вспоминая историю Моисея и Исход [6].

— Слушай, дорогой, дело есть дело. Мы это понимаем. Когда, по-твоему, вы сможете приехать?

— Ну, мам, — ответил Крейг, — загвоздка будет в детях и школе. Следующие каникулы у них через четыре месяца. Мы постараемся приехать тогда, но, в общем-то, это в самой середине нашего делового сезона. Ну мы еще об этом поговорим.

Роза выслушала и глубоко вздохнула.

— Хорошо, милый. Ты нам дашь знать. Я перезвоню тебе в воскресенье.

— Ладно, мама. Поцелуй за меня папу. Будь здорова!

Он повесил трубку. Она медленно положила свою. Потянувшись к пачке бумажных полотенец, Роза вытянула одной и вытерла слезы. Наступив на педаль мусорного ведра, она открыла его крышку и, размахнувшись, выкинула использованное полотенце. «Приспосабливайся», думала она, «потом опять приспосабливайся. Разве же это жизнь?»

Когда Роза Черновски встретила Бернарда Лефковича, ей было семнадцать лет, она была красива. Глаза у нее были большие, карие, невинные. Длинные черные волосы по пояс. Она была очень стройная, изящная и всегда аккуратно одета. Семья Черновски была очень порядочной семьей с высоконравственными устоями.

Они были ортодоксальными евреями, и отец их был чрезвычайно религиозен. После стольких лет разлуки ей теперь было трудно вспомнить его. Однажды, когда она поехала навестить свою тетю в Майами Бич, она сразу же живо представила своего отца.

Розиной тете было более восьмидесяти лет, и оно жила в маленькой квартире на Третьей стрит, недалеко от Коллинз Авеню. Это был район, в котором жили сотни старых людей. Здесь же было много старых домов и старых гостиниц. Роза нашла, что район выглядит ужасно уныло. Но, для людей, живущих там, он был лучшей частью их жизни, в Америке. Все они были эмигрантами из стран, которых Роза не могла себе даже представить. В детстве она, слышала рассказы о отца, об антисемитизме, об ужасных погромах, но все это было так далеко от нес и так чуждо. И ей никогда не верилось, что это могло быть правдой. После второй мировой войны, когда весь мир узнал о зверствах нацистов, ей приходилось наблюдать, как некоторые люди понимающе кивали головами и понимали. Ее охватывал ужас и гнев: они считали естественным, что уничтожались евреи.

Старая тетя, тетя Рут, была одной из тех, кто все это принимал.

Когда Роза поднималась по ступенькам к тетиной квартире, на нее нахлынули воспоминания. Роза обнаружила, что коридор пропах теми же запахами пищи, что и их трехквартирная комната в Бруклине (вечерами по пятницам). Ее мама весь день проводила убирая и готовя. Отец рано возвращался домой. Рано обедали. Потом он уходил в синагогу, оставив за собой запах субботы.

Этот коридор был наполнен теми же запахами, и Розе вдруг показалось, что сейчас отец откроет дверь в квартиру. Когда ее открыла тетя Рут, Роза замерла пораженная, потом вытянула руки и обняла тетю, впитывая ее запах, тут же неудержимо потекли слезы. Слезы не были ни по тете Рут, ни по отцу. Это были слезы по тем страданиям, которые легли непомерным грузом на плечи ее народа… за мужество, с которым они переносили все невзгоды трудности в поисках новой жизни на чужой земле. Это были слезы понимания, потому что как ни бедны они были, Роза знала, что они в безопасности. Их жизнь была обеспечена. Она была отрегулирована. Чего Роза на могла понять, так это того, что слезы были и о себе самой. Она тоже провела жизнь, приспосабливаясь, к тому же приспосабливаясь даже к незначительным обстоятельствам. Ес горечь проистекала от сознания тяжести быть первым поколением в обетованной земле; может быть, от того что ее страдание было так мало по сравнению с тем, что пришлось пережить старым людям. Как бы то ни было, слезы текли, и что-то с ней произошло: она как бы переродилась, обнаружив в себе приток любви, какого она раньше никогда не чувствовала.

Глава двенадцатая

Кокон не имел ни крышки, ни шарнира, ни дверцы. Вместо этого, верхние его покровы были сняты, как кожура с овощей двумя мужчинами в медных скафандрах. Комната по-прежнему была залита красным светом. Когда сдирался очередной слой, он тут же самоуничтожался. Это происходило в момент, когда слой отделялся полностью от кокона. Совершалось это мгновенно, и не оставалось при этом никакого видимого следа от материала после его саморазрушения. Некоторое время у Джека было ощущение, что он находится в большой темной комнате и наблюдает, как фотографы проявляют гигантскую фотографию.

Амос Брайт протелепатировал Сияющему Черному: «Все идет хорошо. Этот первый — расходуемый, но я думаю, мы сохраним его».

Сияющий Черный ответил вслух.

— Нет причин для сомнений. Этот способ оправдал себя уже раньше в квадрате Ценедара.

Хал перебил.

— Правда, Командующий, Нет Света. Но Ценедар — это аммиачная ледяная планета. Я не могу припомнить ни одного теста с коконом в кислородно-водородной среде.

Разговор заключил Командующий Сияющий Белый известный как командующий Всякий Свет.

— Ваша нежность, пожалуйста! Оно очищено и моим чувствительным органам, кажется сырым. Некоторая конденсация, мне кажется. Проверьте меня, Нет Света.

Сияющий Черный повернулся лицом к кокону на столе. У кокона были почти точные формы человека. Нет света протелепатировал.

— Я согласен. Некоторое количество влаги попало внутрь. Но она не вредна, и солдат не испорчен. Нам потребуется больше времени для просушки, чем было намечено раньше.

Мужчины снимали последние покровы. На столе озаренном красным светом Джек мог разглядеть подобие мужчины в медных скафандрах. Тело не шевелилось, и Командующие Сияющий Черный и Сияющий Белый двигались вокруг стола, исследуя его. Постепенно Джек сумел разглядеть всю фигуру: это было человеческое существо с незначительными отклонениями. У существа отсутствовали половые органы, не было глаз, на голове были запечатанные щели, тянущиеся по лицу туда, где должны были бы быть уши. (Джек вспомнил лицо Сияющего Черного, когда тот на корабле снял свое человеческое лицо.) У него также не было ни носа, ни рта, ни волос. В это время комната начала гудеть и пульсировать.