Возвращайся, сделав круг

Александр Трофимов

Возвращайся, сделав круг

loading…

Темнота.

Сначала всегда темнота.

Напряженная, как роженица. Пустая, как ладонь нищенки. И такая же цепкая.

Она не отпустит тебя. Потому что тебя некуда отпускать.

Внутри тебя темнота.

Вокруг тебя темнота.

Ты закрываешь глаза и ничего не меняется.

Я боюсь темноты вокруг. Даже если отодвинуть тьму светом, она все равно останется вокруг меня Я боюсь темноты вокруг.

Я боюсь темноты внутри. Там пусто, там нет ничего и никого. Так бывает со всеми, сейчас – со мной. Я боюсь темноты внутри.

Я боюсь этого имени: Ти-Монсор.

Я пытаюсь написать его тьмой на тьме: Ти-Монсор.

Но во сне у меня нет рук.

> play

«Я – Тим. И это все, что я о себе знаю. Да и то не уверен. На моей левой лодыжке сверху вниз шла татуировка – эти три буквы. Возможно, когда-то имя было длиннее, потому что там, где кончается татуировка, кончается и нога. Ее отрубили те же, кто стер мою память.

Я валялся без сознания на паруснике в открытом космосе, пока меня не подобрал туристический лайнер, на мою удачу пролетавший рядом. Ногу мне уже почти вылечили, вернее, вырастили заново, а вот память… Память уже не вернется. Ее забрали. В этом секторе космоса мемо-грабеж – не редкость. Я не первый и не последний.

Врачи закачали мне стандартный мемо-блок с необходимым минимумом информации об окружающем мире, чтобы…»

Я пожал плечами и выключил планшетку.

– Чтобы я мог не только целиком осознать свое незавидное положение, но еще и жаловаться на него на трех официальных языках Второй Империи Свободы…

Это уже восьмая попытка с тех пор, как врач посоветовал мне вести дневник. Для лучшей реабилитации после шока.

– Неплохо, милорд Тим. Уже гораздо лучше. Объемнее, красочнее, позитивнее. Еще пара дней…

Я повернулся. Дройдов делают человекоподобными, чтобы общение было естественнее… Но когда я смотрю на этот оживший матово-серебряный памятник, на его лицо, вернее, отсутствие лица, а также глаз, носа, рта – чего бы то ни было, на яйцеподобной голове… мне тяжело дается естественность общения. Ну с чего, спрашивается, он решил, что двухнедельный младенец, никогда не видевший ничего, кроме этой палаты, не встречавший ни единого живого существа, кроме туповатого железного доктора – идеальный претендент на написание многотомных мемуаров?.. Все, чего он добился, – я начал испытывать тяжкие приступы тоски, поняв, что моя автобиография умещается в трех абзацах.

– Попробуйте еще раз, милорд Тим.

Он издевается?

– Советую вам не останавливаться. Вы совсем близко к цели. Если вы откроетесь дневнику, то вам станет намного лучше. Вы почувствуете умиротворение и уверенность в себе.

Он не издевается. Железяка просто уверена, что во мне кипят мысли. Что я замышляю месть. Страшную кару для тех, кто сотворил со мной такую гнусность – оставил на две недели с этим назойливым типом. Что я мечтаю угнать этот лайнер и поохотиться на своих обидчиков или просто забить всех пассажиров до смерти своей любимой подушкой… Для острастки.

А мне просто хочется лежать в темноте и смотреть на блики от индикаторов, сверкающие на пустой посеребренной голове этого балабола. А когда моя нога снова будет при мне – здорово было бы найти местечко поуютнее, желательно с какой-нибудь мебелью помимо кровати, медицинских аппаратов и зануды-доктора. Чтобы там можно было улечься поудобнее, потереться щекой о прохладную подушку и…

– Милорд Тим…

– Да…

– Я настаиваю, чтобы вы написали еще один вариант. Вам нужно научиться упорядочивать ваши мысли, иначе новые впечатления и вызванные ими обращения сознания к имплантированной информации по-прежнему будут вызывать обмороки.

Если что и сделает меня маньяком, так это его настойчивость. Хорошо, дройд. Тебе нужен дневник? Будет тебе дневник…

Я включил планшетку, удостоверился, что радиодиал мигает – а значит, робот будет в курсе того, что я напишу, – и положил руки на теплый экран.

«Я – Тим. Безногий беспамятный червь в заботливых руках Империи. Так есть сейчас, но так было не всегда, ибо я вспомнил.

До того, как мои многочисленные враги силой, хитростью, подкупом и соблазном поймали меня и, взяв в заложники мою память, начали требовать, чтобы я уничтожил вселенную…

Я был Рыцарем Света, Тьмы, Тени и Полутени. Я был грозен и велик. Я обрекал мир на погибель, а потом сам же спасал его от себя… В этом и состояла моя великая миссия. Я выполнял ее день и ночь, без сна и отдыха.

В свободное же время я задумывался о жизни. А жизнь задумывалась обо мне. Мы говорили с ней на всех языках одновременно, а потом обменивались молчанием, чтобы сохранить его как память. На рассвете жизнь покидала меня, отправляясь по своим делам, а я брал большой молоток и шел ковать себе гроб.

Вместо досок я брал больших дройдов и плющил, вместо шурупов – маленьких дройдов и скручивал. А подушку я делал из серебряных дройдов, работающих в медблоках космических лайнеров. Чтобы подушка получилась мягкая, я разбирал их ломиком, собирал гнутой отверткой и спрашивал…»

Я повернулся к застывшей железяке:

– …Ну как?

Оказалось, что роботы умеют вздыхать.

Все следующее утро (а «утро» на космолайнере тогда, когда из имитатора окна ярко светит имитатор солнца) я забавлялся тем, что закрывал по очереди то левый, то правый глаз и прилежно удивлялся тому, как прыгает туда-сюда моя вытянутая рука. Робот на заднем фоне никуда не прыгал, и это меня раздражало, но раздражало как-то по-доброму. По-детски.

Когда забава мне надоела, я опустил затекшую руку и попытался дотянуться до левого колена – хотел помассировать ногу в том месте, где ее обхватывал громоздкий блок регенератора. Нога не болела – я вообще ее не чувствовал, только редкие слабые покалывания, – но дройд сказал, что это фантомные ощущения – ткани находились под полной анестезией. Дотянуться до колена я не смог – стоило мне оторвать голову от подушки, в глазах что-то вспыхнуло, и я поспешил улечься обратно. Фигура дройда размазалась, превращаясь в мутное белое пятно. Но через некоторое время туман в голове рассеялся. Вместе с ощущением, что из моей черепной коробки пытается совершить побег стадо скользких ящериц. Больше я экспериментировать не пытался.

Заняться мне было нечем, поэтому я просто лежал и смотрел в белый потолок. Страшно чесалось левое запястье, причем зуд с каждым днем становился только сильнее. Сначала я думал, что всему виной какой-нибудь невидимый инъектор или бактерии-стетоскопы, но потом с удивлением понял…

– Дройд, скажи, а от моей памяти совсем ничего не осталось?

Робот повернулся ко мне. Его несуразно большая голова по-прежнему вызывала какие-то смутные страхи и желание намалевать на ней подобие лица. К примеру, тем отвратным желе, которым он меня кормил. Когда ты не можешь посмотреть кому-то в глаза, это здорово действует на нервы.

– От того, что люди обычно называют памятью, – боюсь, что нет. Ее забрали полностью и весьма грубо, что вызвало перегрев коры и впоследствии…

Я начинал подозревать, что таким образом он просто уходит от нормальных ответов. Ведь он прекрасно знает, что любая новая информация действует на мою «перегретую кору» как соль на рану – особенно после того, как на нее обрушилась информационная лавина мемо-блока.