Наследники по прямой.Трилогия (СИ)

– Да, да… Просто… Ты уходишь?

– Нет. Сейчас мне нужно побыть с Нисироосэнсэем, ладно? И я возьму оружие с собой.

– Ладно, ладно. Только будь осторожен. Пожалуйста.

Мама Ока – так он называл её, когда был совсем маленьким.

Когда Кир был жив.

Гурьев пробыл в комнате учителя едва не до полуночи. Мишима молча выслушал его рассказ, катая в кулаке два тяжёлых бронзовых шара размером чуть поменьше, чем шары для малого бильярда. Потом попросил:

– Ты принес его сюда? Дай мне посмотреть на него.

Гурьев протянул ему «наган»:

– Почему ты никогда не учил меня стрелять?

– Стрелять из лука гораздо сложнее. Совместить это и это, – Мишима дотронулся до целика и мушки, – и выбрать то, во что ты хочешь попасть. Это не искусство. Искусство – попасть стрелой. Пуля не боится дождя и ветра, и всё делает сама. Другое дело – стрела. Лук – искусство. А это? Нет, это не оружие. Этим можно научить управлять даже обезьяну. Это просто такая штука, чтобы убивать. Оружие не должно быть таким. Ты не согласен?

– Возможно, ты прав, сэнсэй. Но – как, потвоему, выглядит сегодня воин с луком и дайшо ^[103]среди такси и трамваев?

– Ты знаешь – я не люблю города. Особенно этот. Здесь очень трудно воспитать настоящего воина.

– Не ты ли учил меня, что воин должен быть воином в любом месте? Абсолютно в любом?

– Я не сказал – нельзя. Я сказал «не люблю» и «трудно».

– Да, – Гурьев снова взял в руки «наган». – Лук – это, безусловно, неуместная в современных условиях вещь. Как реальное, носимое постоянно боевое оружие, я имею ввиду. Слишком громоздко. Меч – да, тут возражений нет. Нужно только хорошенько продумать форму – и клинка, и ножен. Как трость? Ширасайя? А вместо лука – ствол. Вполне подойдёт.

– Вот почему мне так нравится с тобой возиться, – Мишима потрепал его по щеке, и Гурьев немного даже покраснел от похвалы. – Ты думаешь поевропейски – и при этом, как настоящий самурай.

– Ты не ответил на мой вопрос, Нисироосэнсэй. Позволено ли будет мне повторить его?

– Какой вопрос? – прикинулся наивным Мишима.

– Почему ты никогда не учил меня стрелять?

– Я уже ответил. Или тебе этого мало?

– Мало, сэнсэй.

– Ну, хорошо. Может быть, я просто стал старый и мне стыдно признаться тебе, моему ученику, что я не умею обращаться с этой железной убивалкой? – Мишима прищурился и стал похож на Братца Лиса. – Если хочешь, можем поучиться вместе.

Гурьев опять покраснел – так сдерживался, чтобы не расхохотаться:

– Прости, сэнсэй, – он поклонился. – Орикочан надеялась, что ты сможешь привить мне неромантическое отношение к жизни.

– Какое?

– Сэнсэй? – удивился Гурьев. – Романтика. Я имею ввиду романтику. Это… Костер, песня, долгий поход к последнему морю, приключения, схватки, сокровища Великих Моголов. Это романтика.

– Орикочан – очень, очень хорошая мать, – Мишима опустил веки, соглашаясь с собой. – Только совсем не понимает, что значит – вырастить настоящего воина. Твой отец, Киросама – он бы никогда так не сказал.

Его удивление, несмотря на внешнее спокойствие, было таким сильным и неподдельным, что Гурьев понял – если он ещё хотя бы секунду попробует удержаться от того, чтобы не расхохотаться в голос, он рискует лопнуть от смеха.

Москва. Май 1928

Мама так и не успела ни о чем расспросить Полозова. Она погибла за пять дней до его приезда, оговоренного заранее и ожидаемого с таким нетерпением.

Это случилось у самого подъезда. Она возвращалась домой с торжественного собрания в издательстве, было уже темно. Её ждали. Их было несколько. Победа далась им нелегко – один из них остался лежать рядом с маминым телом на недавно выстеленном асфальте. Длинная шпилькастилет из твёрдого, как железо, дерева – подарок Мишимы – вошла бандиту снизу в подчелюстную область, пронзила мозг и остановилась, уткнувшись в основание черепа. Вероятно, она увидела их – и, повинуясь своей интуиции, успела достать шпильку из причёски. Давнымдавно, – ей тогда ещё не исполнилось и четырнадцати, – Мишима научил её закалывать волосы одной шпилькой так, чтобы они держались, не рассыпаясь. У неё были такие волосы! Судя по количеству крови, перепало прилично и коекому ещё. На маме не нашли ни царапины, – удар чемто тяжёлым, дубинкой или коротким ломиком, переломил ей шейные позвонки. Слишком тонкая кость. Для мужчины такой удар мог и не оказаться смертельным. Счастье, что она умерла мгновенно.

Иван Григорьевич Буров, врач, сосед из квартиры на втором этаже, наткнулся на тела случайно – он направлялся на срочный вызов. Буров даже не понял, что произошло, и когда до него дошёл, наконец, тот факт, что Ольга Ильинична мертва, появились Мишима и Гурьев.

Много лет – потом, позже, – Гурьев не мог простить себе, что ничего не почувствовал. Его сердце и разум были слишком заняты Ириной. Именно к ней он торопился после занятий с учителем. К Ирине – не к маме, хотя и знал, что маме сегодня предстоит поздно возвращаться домой. Он не мог даже представить себе, что с мамой чтото может произойти. Ведь это мама. Мама Ока. Орикочан. Ведь она всегда умела за себя постоять.

Мишима опустился на колени перед маминым телом, поклонился и закрыл ей глаза ладонью, тихо проговорив пояпонски:

– Прекрасная смерть. Смерть самурая. И твой дед, и отец, и ты, и я, – мы все можем ею гордиться.

Гурьев склонился над телом и взял уже начинающую остывать руку мамы в свои ладони. Потом, отпустив, выпрямился и властно бросил Бурову:

– Перестаньте суетиться, Иван Григорьевич. Поздно.

– Яшенька, Боже мой, Боже мой, да как же это, Господи! – жена Бурова, Елена Аристарховна, выбежала на шум и теперь стояла, обхватив голову руками.

Гурьев осторожно расстегнул платье у горла. Так я и знал, подумал он. Цепочки с кольцом не было. Так вот оно что.

– Пожалуйста, ничего не трогайте. Я вызову милицию.

Мишима, не говоря ни слова, кивнул. Милиции было никак не избежать.

Оперативники приехали минут через сорок. По горячим следам ничего найти не удалось – собственно говоря, Гурьев и не рассчитывал, что у них чтонибудь получится. Установили только, что нападавшие, скорее всего, уехали на извозчике. Похоже, они готовились и знали, на кого охотятся. Вот только такого отпора не ожидали, конечно. Сразу же стало ясно, что поймать грабителей – только ли грабителей? – будет не такто легко. Гурьеву, во всяком случае, стало ясно.

– Давайте, сейчас в морг отвезём.

– Какой морг, – поморщился Гурьев. – Этого, – он указал подбородком на труп бандита, – забирайте, куда хотите. Маму не трогайте.

– Товарищ Гурьев. Я понимаю ваши чувства, – оперативник достал папиросы, предложил ему. – Не курите? Это правильно. Вы понимаете, это ведь убийство. Вскрытие обязательно.

– Иван Григорьевич, – Гурьев посмотрел на Бурова, потом на Мишиму. – Ну, скажите же им.

– Дада, – Буров опять засуетился. – Товарищи, в этом нет необходимости. Я врач, я могу засвидетельствовать… Я много лет наблюдал Ольгу Ильиничну. Я…

Он вдруг громко всхлипнул и закрыл лицо руками. Мишима осторожно взял оперативника за локоть и отвёл в сторону. Гурьев даже не смотрел туда, хотя и мог слышать, если бы постарался, о чём они говорили. Не стал.

Оперативник подошёл снова, проговорил, всё ещё сомневаясь:

– Ну, хорошо. Если товарищ доктор в письменном виде… Понятно. Ладно тогда… Грузите, ребята. Вам повестку пришлём, товарищ Гурьев. Будем разбираться.

Будем, подумал Гурьев. Обязательно будем. Ещё как.

Маму занесли в дом, оперативник, судмедэксперт и остальные поднялись тоже. Пока эксперт с Буровым писали заключение о смерти, тихо переговариваясь, милиционер с любопытством профессионала озирался вокруг. Было видно: он ошарашен обстановкой в квартире. Он прошёл из «гостиной» в «кухню», заглянул в «спальню», потрогал перегородку, провёл пальцем по бумаге, поджав губы, покачал головой. Время от времени он косился на Мишиму. Ни Гурьев, ни Мишима не возражали против его исследований, понимая, до какой степени они неизбежны. Скорее, удивились, насколько прилично ведёт себя оперуполномоченный. Милиция не отличалась ни кротостью нрава, ни деликатностью, ни особыми сыщицкими талантами. Дело житейское, подумал Гурьев.