Наследники по прямой.Трилогия (СИ)

– Здравствуйте, Илья Абрамович, – улыбаясь, тщательно выговорил Нисиро и поклонился.

– Ну, здоров, коли не шутишь, – проворчал Уткин, оглядывая гостя. – Экий же ты стал. И не узнать! Дела у тебя какие? Рассказывай, помогу, если смогу.

– У меня только одно дело, Илья Абрамович, – снова поклонился Нисиро. – Быть рядом с Вами и исполнять вашу волю. Таков мой долг.

– Ну, хорош поклоныто отвешивать, – поморщился Уткин. – Чего это ты выдумалто опять, какой долг ещё?! И как ты меня нашёл вообще?

– Вы известный человек в Петербурге, Илья Абрамович, – отвесил Нисиро очередной поклон. – Сестрица моя Эцуко велела вам кланяться и благодарить вас за ваши доброту, великодушие и щедрость.

– Эко ж ты болтатьто порусски выучился, – усмехнулся Уткин. – Говоришь, как пишешь.

– Я много учился эти шестнадцать лет, Илья Абрамович, – продолжая сиять, склонил Нисиро голову, продемонстрировав безукоризненный пробор.

– Что Эцуко, как поживает она?

– Эцуко умерла три года тому назад, Илья Абрамович, извините, пожалуйста, – аккуратно вздохнул Мишима. – Она прожила интересную жизнь, всегда вспоминала о вас с безмерным уважением и ни о чём не жалела. Простите, пожалуйста, если я вас огорчил этим известием.

– Борух даян аэмес, – проворчал Уткин и отвернулся. На мгновение, не больше, – но отвернулсятаки. – И что ты теперь делать собираешься?

– Служить вам и вашей семье в меру моих скромных способностей. Оплата мне не нужна, вы знаете. Я ваш должник.

– Ты это брось, самурайские свои штучки, – нахмурился Уткин. – Работы у меня для тебя немало найдётся, это верно. А платить я буду по совести, людей своих я не обижаю, и тебя не обижу, никто на Уткина не жаловался ещё. Грамоту русскую знаешь, конечно?

– Не только русскую, Илья Абрамович. Английскую и французскую, а также китайскую и корейскую, ежели нужда в таковой возникнет. Про японскую и речи нет. Приказывайте, я буду с радостью исполнять вашу волю.

Не дал Бог Уткину сына, зато послал ему самурая Нисиро Мишиму. Чего не видел Илья Абрамович, то видел Мишима своим басурманским глазом. И дело у него в руках спорилось так, что всерьёз задумал Уткин его своим душеприказчиком объявить. Вот уж не думал, не гадал! Не то что бы Илья Абрамович какое недомогание ощущал, – вовсе нет. Но все, как известно, под Богом ходим, думал он, и седьмой десяток вотвот разменяю. Чего ж, Нисиро – парень расторопный, и за дочкой присмотрит, и за Эстеркой, случись что.

Умница был Нисиро и молодец, хотя и не без странностей, однако же. Одно слово – самурай. Своим домом жить отказался. Так и состоял при Илье Абрамовиче. Прислугу вымуштровал – что твой капрал. Боялись они его страшно. Как посмотрит, как зашипит – еле слышно, но так, что сердце в пятки обрывается. И воровать престали совсем. Уткин никогда не ловил их за руку, хотя обижался – разве не платит он щедро за работу?! Такие люди уж, прости, Господи. А Мишиму боялись пуще, чем самого хозяина, потому что хозяин, хоть и жид, а все ж таки свой, родной, рассейский. А этот… И знали, что пальцем может человека убить. Без всякого револьвера. И Уткин знал. Чему там Мишима за эти годы такому выучился, было Илье Абрамовичу неведомо. Но то, что наука эта была в известной степени смертельно опасной, имел он возможность удостовериться лично. Имел, имел, – потому как не перевелись на Руси лихие людишки, охочие до чужого достатка. И должок свой Мишима сполна отработал. И не раз. Вот только на разговоры на этот предмет самурай Мишима из клана Сацумото не поддавался. Улыбался и кланялся, рожа басурманская, и гнул своё, как ни в чём не бывало. Долг, мол, платежом красен. Порядки завёл во всём доме японские – это, значит, чистоту, порядок и ничего лишнего. Где ж это видано, ворчала прислуга, чтобы живой человек каждый день в лохани плескался, – нет, чтобы в баню по субботам, как все приличные люди! Так и чахотку подхватишь за милую душу, прости, Господи, не про нас будь сказано! Мишима только улыбался и от своего ни на дюйм не отступал. И чемуто такому потихоньку Голду, золотко ненаглядное, подучивал. Вроде не открыто, но и не таясь особенно. Плохому же не научит, думал Уткин, пускай возится, маленькой нравится, да и Нисиро приятно. Вот только жениться не желал никак, голова – два уха. Нет, монахомто не ходил, конечно. Но про то, чтобы остепениться, и слышать ничего не желал.

А в девятьсот первом Эстерка заболела. И снова – чахотка, что же это за наказание такое, Готэню! ^[115]Нисиро – тот как с ума спятил. Что только не вытворял! Травы какието, отвары, иголки свои чёртовы втыкал, мял и вертел бедную Эстерку, что твою куклу. Не помогло. Поздно спохватились, видать. За год спалила проклятая болезнь жену. Ээх!

Опять зажил Илья Абрамович бобылём. Только и радости, что Голда, золотко ненаглядное, да Нисиро, надёжа купеческая. Стал Уткин даже в синагогу захаживать. Потянуло на старости лет. От дел Илья Абрамович не то чтобы отошёл, но както интерес к ним проявлял всё меньше и меньше. У Мишимы и без его интереса шло, как по маслу. Голде исполнилось двенадцать, отдали её в частную гимназию Зайончковского, одну из лучших в столице.

Годы щелкали – один за другим, словно зубчатые колёсики в новомодной выдумке – электрическом счётчике. И войну с Японией пережили, и беспорядки, которые племянники в Одессе громко называли революцией. Ну, бунт – он и есть бунт, хоть горшком назови. В войну едва удалось прикрыть Мишиму паспортом, выдав его за корейца. Так и стал Нисиро Мишима Николаем Петровичем Кимом. Да так до самого последнего дня своей жизни и оставался.

Но это потом, много, много позже. А пока – подрастала Голда, золотко ненаглядное, так, как принято в гимназии, прозывалась – барышней, Ольгой Ильиничной. На учителей не жалел Илья Абрамович денег – а на что они годны, деньгито, ежели не на добрые дела да на ученье, что, как известно, свет? И уроки фортепьяно, и танцы, и языки иностранные – английский, французский, немецкий, испанский. А японскому у Нисиро выучилась. И не только щебетать – так ловко навострилась рисовать кисточкой, да иероглифы выписывать, – любодорого посмотреть, загляденье!

Беда пришла, откуда не ждали. Вернулась ГолдаОленька со званого вечера у подруженьки дорогой, Натальи Бельской, в канун Рождества на новый, тысяча девятьсот девятый, вошла домой – да что там вошла! – влетела! Словно на крыльях ангельских! – и всё стало ясно Илье Абрамовичу, как Божий день.

Характер у дочери был уткинский. Тут уж никуда не денешься. Сказала – как припечатала. Так что пришлось Илье Абрамовичу отворить двери перед сияющим новоиспеченным, с пылу, с жару, лейтенантом Гурьевым, что вместе с братом Натальи, Сержем Бельским, на миноносец «Гремящий», к Кронштадту приписанный, назначение получил.

Увидев впервые Гурьева, вздохнул Илья Абрамович и головой покачал: понятно, где уж тут бедной девочке устоять.

Сирота с одиннадцати лет, Гурьев с отличием окончил Морской Корпус, да не просто так – сразу мичманом. Случай в истории флота абсолютно немыслимый. А объяснялось всё просто – неполных семнадцати лет ушёл Гурьев со второй Тихоокеанской эскадрой на «Грозном». ^[116]Как подобное приключилось – не спрашивайте: он всегда такой был, Гурьев, – если чего захочет, добьётся непременно. В Цусимском сражении получил Гурьев ранение – осколок начинённого шимозой ^[117]тонкостенного стального снаряда, разорвавшегося от удара о палубу миноносца, взрезал, как бритва, кожу и мышцы на шее – буквально в поллинии от сонной артерии. Спасло Гурьева, вероятно, то, что он, в отличие от множества своих сверстников и товарищей по учёбе, атлетической подготовкой отнюдь не пренебрегал, – напротив, был на ней некоторым образом даже помешан, и мускулатуру имел такую, что хоть Давида с него лепи. Особенные успехи выказывал Гурьев в фехтовании: уже второй год подряд держал в руках чемпионскую ленту по Корпусу. Так что от осколка летящего исхитрился почти уклониться – но именно этого «почти» оказалось достаточно, чтобы уцелеть. Отлежался Гурьев во Владивостоке и был откомандирован назад, в Петербург, заканчивать обучение. Солдатского Георгия 4й степени никогда, кроме как на Императорских смотрах, не носил – неловко было перед однокашниками. По всему выходило, что за вопиющее нарушение дисциплины (это ж надо такое удумать – прямо стивенсоновский юнга, да и только!) следовало Гурьева из Корпуса отчислить, да ведь как можно – герой! По выпуску и плавценз ^[118]зачли – вот и получился мичман Гурьев, легенда и притча во языцех.