Пленники вечности

Но так было в обычные деньки. Сегодня же в таверне творилось нечто из ряда вон выходящее. Старший сын хозяина и его худосочная дочь скоблили ножами деревянные тарелки, младший вертелся возле коней, поставленных гостями в стойла, то в десятый раз подсыпая в ясли отборного овса, то протирая крутые бока ухоженных скакунов.

Сам Кривой Гюнтер, обряженный (экая невидаль!) в мятую, но свежевыстиранную рубаху и бархатных жилет, покрикивал на кухарок, семеня между главной залой, и стряпчеи комнатой своего заведения. Он гадал, во благо ли принесла Дева Тевтонская в его Богом забытый уголок этих гостей, и чем закончится сегодняшняя ночь — сказочным барышом или кровавой баней для него, и его домочадцев.

Испугаться было чего.

За столом восседал важный литвин, весь в бантах и галунах, теребя каштановые завитые локоны и поглядывая на худые коленки хозяйской дочери, всем своим видом показывая, что разговор его совершенно не интересует.

Напротив него сидел высокий и тощий, словно гвоздь, священник, так и не притронувшийся к лучшему хозяйскому вину.

Слева от божьего человека над блюдом с растерзанной куропаткой нависал лях, плечи которого с трудом просунулись в дверной проем, а усы смахнули пыль с верхних полок над хозяйской стойкой. Игнорируя сомнительные прелести молодой немки, он с вожделением вдыхал соблазнительные ароматы, несущиеся с кухни.

Справа и ближе к выходу развалился с полупустым кубком в руках ливонец, так и не снявший щегольского поддоспешника и стальных набедренников.

Первый был личным посланником великого герцога Литовского: второй — влиятельнейшим священником в тевтонской земле после магистра, третий — правой рукой самого Стефана Батория, четвертый — знаменитым рыцарем Фелькензамом, победителем московитов.

Всякий хозяин харчевни пришел бы в благоговейный восторг и одновременно ужас от подобной компании. Всякий, но только не умудренный опытом Кривой Гюнтер.

Ему при данных обстоятельствах было наплевать и светских, и на церковных вельмож, равно, как и на грозного рыцаря. В дрожь его бросала женщина, притулившаяся у камина и созерцавшая горящие веселыми огнями угли.

Звали ее обычно фрау Гретхен, хотя слыхал Гюнтер и иные ее имена, а всех, верно, не помнила и она сама. Клубок интриг, опутавших Ливонии, многие годы покоился в этих холеных ручках. По сравнению с подлинной властью, которой обладала в стране эта женщина, все титулы и должности остальных присутствующих меркли.

Но фрау не раз и не два гостила у Гюнтера, привыкла к нему и даже иной раз ласкала взором, словно домашнюю собачку. Видимо, нахождение в среде скользких и зубастых проходимцев заронило в ее душе любовь к простым и незатейливым германским обывателям, не таскающим за жилеткой удавки или ампулы с ядом, и не хранящим в подполе скелеты своих конкурентов.

Прямо над лавками и столом вельможных гостей находилась круглая комнатка, отпиравшаяся на долгой памяти Кривого Гюнтера всего трижды. Ее берег для особенных посетителей еще его дед. Сейчас в ней сидели при свете свечи пятеро ничем не примечательных человека. Разные по возрасту и телосложению, они показались хозяину чем-то неуловимо схожими. Угадать возраст любого из них было решительно невозможно. Перепачканные чернилами руки говорили о том, что они вряд ли уверенно держат в пальцах меч или плуг, весло или кузнечный молот. Но короткие мечи на портупеях и парные к ним кинжалы могли поведать забывшемуся забулдыге в темной подворотне, что с этих ребят вряд ли удастся безнаказанно срезать кошелек. А у того, кто заглянул бы в блеклые глаза на бледных лицах, словно бы вовек не видевших солнца, тут же образовались бы срочные дела в другой части Европы.

Простые потертые плащи, добротная, но дешевая одежда, одинаковые кольца на безымянных пальцах рук. И еще — голоса. Надтреснутые и почти совсем лишенные эмоций голоса, в которых Гюнтеру мнился топоток крысиных лап, хлопанье крыльев кладбищенских нетопырей, шорох выпархивающих из ножен клинков.

Но больше всего хозяина пугали их простые жестяные кольца, нарочито грубые и весьма неуместные на фоне толстых кошелей и изукрашенных ножен.

Знак Фемы, известный многими посвященным в Ливонии, сам по себе внушал почтение. Но чего бояться простому обывателю, который вряд ли мог попасть в поле зрения ночных хозяев страны? Гостили у Гюнтера многие курьеры фрау Гретхен с подобным знаком на кошелях, или серебряных побрякушках…

Но небрежение, с каким знаки были нанесены на жестяные кольца, сказало наблюдательному Гюнтеру???

— Священство и рыцарство разоренной и поруганной дикарями орденской земли, — промямлил непьющий участник тайной вечери, — считают, что магистр Кестлер впал в греховную панику и всеми силами препятствует победе христианского оружия над славянскими сарацинами.

— В то же самое время, — заметил Фелькензам, ковыряя в зубах деревянной вилкой, — Орден не может потерпеть смуты и шатания в своих рядах. Перед угрозой накатывающейся с востока орды мы должны остаться сплоченными!

«Есть по этому поводу отличная славянская поговорка, — про себя подумала Гретхен. — Что-то там про рыбку и еще что-то… нужно будет уточнить. Одним словом — хочется двух весьма различных вещей. Чтобы Орден остался единым, и война шла не как сейчас. А потому, любезные ночные рыцари из Фемы, сделайте, чтобы все стало именно так, как нам хочется».

— Смещать магистра — большая глупость, — согласно подкрутил ус поляк. — Именно такими словами проводил меня… один знатный господин, чье слово значит многое в Европе.

— Подобное мнение велено передать и мне, — поддакнул литвин.

— И только вам, — завершил мысль Фелькензам, — уважаемая фрау Гретхен, и представляемому вами ордену под силу убедить Кестлера отдать вожжи военной колесницы в руки более достойные.

— К сожалению, — с видимым усилием констатировал священник, с нескрываемой ненавистью глядя на Гретхен, — все остальные способы влияния на магистра использованы и не дали желаемых результатов. А ваше влияние на неразумного владыку ливонской земли, говорят, всеобъемлюще и прочно.

— Сие есть преувеличение, как и многие другие сказки о… нас.

Гретхен смахнула со скамьи невидимый сор и села, в очередной раз изучая лица собеседников.

Фелькензам. Этот молодчик действительно годится, как никто иной, на уготовленную ему судьбой незавидную роль. Бесстрашен, глуп, порывист. Много лет провел на Западе, в самой Ливонии всегда имел дело с южными соседями, славянами-католиками. Доказал, что не боится крови и славы мясника. В этом он значительно превосходит Кестлера.

В течение двух недель рыцарь взял штурмом занятые русскими замки, забив рвы трупами своих и чужих воинов, пока магистр с основной армией безучастно стоял под Рингеном. Противники войны на западе в Москве попрятались по щелям, чему в немалой степени способствовало появление там Басманова и остальных опричников. После гибели отрядов Репнина и Русина, падения замков и выхода передовых разъездов Фелькензама к Нарве даже самые ярые сторонники мира взбеленились.

Курбский получил от царя такой нагоняй, что сделался страшнее грозовой тучи, стал скликать разбредшиеся из-под Пскова полки, словно наседка разбежавшихся цыплят. Армия московитов очень скоро вновь двинется на запад.

Кестлер понял, что на большее его воинство не способно. Он ждет, когда с запада хлынут деньги, наемники, новейшее оружие, паладины, готовые умереть за веру. В силу тевтонских рыцарей он больше не верит.

Самое омерзительное, думала Гретхен, во всей этой истории: магистр чует, что дни Ливонии сочтены. «Это тебе не Фелькензам, — рассуждала она, вспоминая последний разговор с магистром. — От него-то не удалось утаить ни литовских, ни польских хоругвей, сосредоточенных на южных границах орденских земель. Он знает, что любая оплошность в войне приведет страну к катастрофе, к хаосу, в котором ляхские, литвинские и московитские хищники будут рвать друг друга на части, деля вековечные владения крестоносцев».