Пленники вечности

Сотни и сотни глоток затянули под шлемами заунывный латинский гимн, и бронированные кони, медленно набирая разбег, двинулись к отряду Русина со всех сторон.

— А магистр-то глуп, как сивый мерин, — заметил Репнин. — Не дождался ни арбалетчиков, ни пехоты. Думает железяками нас спужать? Свинец стали не боится.

— Думается, батюшка, — возразил сотник, — больше свинца боится он за крепость. Не ровен час, поворотимся мы, и запремся в Рингене. Тогда пообломает он зубы о нас, как пообломал об отряд боярина Игнатьева-Русина.

— Твоя правда, — усмехнулся Репнин, опуская на шлеме-ерихонке стальную стрелку на переносицу. — Крепко запомнился им воевода рингенский.

И, привстав на стременах, проревел так, что услышали его все стрельцы, казаки и дети боярские:

— Так будем же достойны славы павших за веру и царя-батюшку! Аминь!

— Готовсь! — вскричали десятники, — Пли!

Неровный квадрат окутался дымом и изрыгнул на все четыре стороны тучи свинца.

— Богородица Дева радуйся! — вскричал сотник, когда ветер изорвал в клочья дымную завесу, и вместо накатывающегося стального моря им предстали лошадиные крупы и бьющиеся в агонии кони и люди.

— Не богохульствуй! — прикрикнул на него воевода, и рявкнул, обращаясь к казакам: — Ну, братуш-ки, не дайте им вновь поворотиться, пока пищали снаряжают.

Разомкнулись ряды, и стремительные верховые устремились вослед за отступающими рыцарями.

Но не все кони и люди в ливонском стане испугались гибельного залпа.

Смешались ряды, и челядь потеряла своих вожаков, но многие сотни конных латников встретили казаков, твердо глядя сквозь решетки, забрал поверх склоненных копий.

Наскочили казаки, рубя отступающих, и отлетели назад, оставив множество тел у копыт рыцарских коней.

Репнин велел трубить отступление, и легкая конница устремилась назад, недосягаемая для своих тяжеловооруженных противников.

— Немного же их вернулось, — с грустью заметил Репнин.

— Зато пищали уже изготовлены, — эхом откликнулся сотник.

— Будь проклято сатанинское отродье, — прорычал Кестлер, с трудом справляясь со своим перепуганным конем, — которое изобрело порох, оружие трусов! Благородное сражение превратилось неизвестно во что! Где времена святой райской простоты, когда дело решала смелость и крепость мечей!

И словно услышав его сквозь гул, ответил воевода Репнин, думая, что обращается сам к себе:

— Данила Галицкий и князь Александр Невский бивали псов тевтонских мечами, неужто мы не побьем их огненным боем да саблями?

— Дюже много их, батюшка, — заметил глава казаков. — Повылазили из щелей, ровно крысы. И как проглядели такое на Москве?

— А ты знай руби, а не рассуждай, — побагровел Репнин. — На Москве виднее, куда полки слать. Может, идут они на сам Феллин или, вообще, к Варшаве!

Казак криво усмехнулся.

— До смерти два шага, батюшка, не криви душой, не по-божески это. Измена завелась в царских палатах, а вернее — в княжьих хоромах, про то все в войске говорят. Не желают бояре победы над немцем, вот и бьемся мы малой силой против тьмы вражьей.

— Наше дело не князей лаять, — отрезал Репнин, — а за Русь сражаться.

— Хороший ты атаман, боярин Репнин, — заметил казак. — У нас на Дону таких веками помнят, да только к силе да к сердцу надобно еще и голову иметь. Измену за версту чую. Черную, подсердечную змею пригрел государь на груди. Не видать нам победы ни в этой сече, ни в войне Ливонской.

Репнин собирался уже дать приказ вязать смутьяна, когда вновь запели ливонцы, заревели трубы, и двинулись они на отряд.

И вновь встретил железный поток пищальный залп. Но на этот раз справились рыцари с конями, мертвых затоптали, живые, а оставалось их еще видимо-невидимо, домчались до стрелецких пик.

И понеслась потеха!

Стоящие на коленях русские ратники вспарывали пиками конские животы, с задних рядов перерубали им пики бердышами, даже раненые старались доползти до упавших из седел, пуская в ход кто нож засапожный, а кто и просто кулаки.

Удар строй выдержал, благо не дали первые павшие ряды ливонцев набрать кавалерии нужный разгон. А в ближнем бою тяжелая конница не имела особых преимуществ, разве что могла раздавить стрельцов своей массой.

Репнин встал на стремена, поверх стрелецких голов выцелил рыцаря с павлиньим плюмажем, послал пулю, и вычурный шлем утонул в хаосе рукопашной.

Замерший у стремени казак протянул ему новую пищаль.

Репнин вновь выстрелил, уже не целясь в кого-то особо, а метя в самую гущу противников, вновь протянул руку.

— Кончилось зелье огненное, у своих проси, — сказал казак, вытаскивая саблю и вскакивая на коня.

Репнин подозвал десятника из задних рядов, взял его пищаль и послал на землю еще одного пса-рыцаря.

Лязг и грохот, стоявший вокруг, мог ввести любого слабонервного в дрожь. Скрежетали клинки по шлемам и панцирям, ржали кони и кричали раненые с обеих сторон.

— Стоять, держаться, — перекрикивая шум сражения, проорал Репнин. — Берите на копья их, басур-манов!

— В этой каше мы потеряем всех коней, — сказал Кестлер, глядя на творящееся вокруг русского знамени, непоколебимо реявшего над стрельцами. — Следует отвести кавалерию и бросить в бой валлонов.

— Но они опять зарядят свои пищали, — возразил француз. — От этих залпов потерь больше, чем от ближнего боя.

— Вы, франки, мало смыслите в современном оружии, — сказал магистр. — Московиты шли скорым маршем, без обоза. Значит, каждый нес несколько выстрелов, не более. В худшем случае, у них есть еще один залп, а в лучшем — ни одного.

— Только на два залпа у них зелья с собой? Вот это диво!

— Отсюда не слышно, — усмехнулся магистр одними губами, — но лучшие их стрелки, наверняка, стреляют вразнобой, через головы дерущихся. Этот ближний огонь и есть самый губительный. Залпы только коней пугают и сбивают наступательный порыв. Но зато и зелье у них быстрее выходит.

Он подошел к трубачам и герольдам.

— Велите рыцарям отойти!

По сигналу, стальная хватка вокруг стрельцов ослабла.

Задние рыцари, так и не вступившие в бой, уже мчались к своим гербовым значкам, вкопанным на исходном рубеже атаки.

— Казаки — за ними!

Репнин махнул саблей, и сквозь строй стрелецкий вновь пронеслись стремительные силуэты русских степняков. Взвились арканы, выдергивая из седел отступающих, взметнулись и упали острые сабли.

Но казачья лава растворилась в ливонском море без следа. Как ни ждал их Репнин назад, ни один не вернулся из вылазки, превратившей отступление рыцарей в хаос. Воевода снял шлем и перекрестился.

— Истинно за веру легли они в землю, — сказал он. — А теперь и наш черед. Пехота идет!

Действительно, Кестлер больше не опасался, что русские прорвутся в Ринген и встанут там насмерть. Полка пикинеров и ватаги ландскнехтов с лихвой хватит для обороны подъемного моста.

Посему валлоны уже маршировали на восточное крыло стрелецкого строя, а за ними шли стрелки, на ходу вращая арбалетными воротами и накладывая стальные болты.

— Огненного зелья нет больше, — сказал своим Репнин. — Негоже нам стоять и ждать, пока всех стрелами истыкают. Вперед, на прорыв!

И стрельцы устремились навстречу валлонам.

Арбалетчики изрядно прорядили голову атакующей стрелецкой колонны, но русские все же дошли и вгрызлись в строй наемных пикинеров. Репнин дрался в самой гуще, вместе с десятком последних боярских детей, несущих знамя отряда с изображением солнца, остановленного Божьим угодником над пустыней.

— А вот теперь следует бросить в бой и рыцарей, — заметил магистр. — Я уже заплатил валлонам, не хочется лишаться последней дисциплинированной пехоты.

Репнин распластался в седле, уворачиваясь от пики, и рубанул по древку. Оно оказалось окованным, и сабля бессильно проскрежетала по металлу, щербясь и корежась.

Однако конь воеводы, взвившись на дыбы, ударом копыта проломил грудь незадачливому копейщику, отбросив искореженное тело вглубь валлонского строя.