Гитлер в Москве

— Ага, и чтобы противотанковой батареи целиться проще было, — ответил Фриц, — обычно главы правительств едут на автомобилях, но не поедет же ваш Сталин к нам на Т-26.

— Конечно не поедет, подобьют еще ненароком, а вообще он почти ни разу из Москвы не ездил. Как настоящий грузин — гостей ждет.

— Тогда все понятно, он знает о ваших дорогах, — прокомментировал Фриц.

— А что наши дороги! — возмущается Иван, — дороги как дороги, проехать по ним можно. А вот с какой скоростью, это другой вопрос.

— По-вашему дорога — это то по которой могут проехать только ваши телеги и наши танки, больше они никого не пропускают.

— А трактора, а грузовики, последние конечно часто из грязи приходиться вытаскивать, но все же едут.

— У вас иногда пешком быстрее пройдешь, чем проедешь, — заметил Фриц, — а теперь давайте поговорим о евреях!

— А что о них говорить?! Евреев мы в обиду не дадим! Вот у нас сейчас в гостях Яков Абрамович Шмеерзон, — Яков Абрамович, вы как военнослужащий Рабочее- Крестьянской Красной Армии, что можете сказать?

— А чего я могу сказать? — с характерным выговором заявляем Шмеернзон.

— Например о поставках в армию! Одна перловка, пшено, даже горох редкость.

— Ну послушайте старого еврея, товарищ Иван, какая вам разница с чем умирать в желудке, с картошкой и мясом, или с гнилой перловкой? Итог все равно один. А мне еще о семье позаботиться надо, это у вас русских просто — винтовку в руки и на фронт. А у нас о семье позаботиться надо, и на это надо денег заработать. Фюрер объявил, что мы можем иммигрировать в Израиль, а оттуда, можно податься и в другую страну мира. Естественно, с наваренным гешефтом.

— А вы что собираетесь сдаться немцам? — якобы со злостью говорит Иван.

— Ни сколечки, я не собираюсь сдаваться, я буду биться до последнего патрона, — и в сторону, — а последний патрон я давно продал. И если нет последнего патрона, то и разговора о сдачи в плен нет.

— Ну вот видите господин Фриц, какие у нас люди?! — с торжеством заявляет Иван.

— Еще бы, эти люди ввергли Германию в Первую Мировую войну, и вашу страну тоже, — спокойно отвечает Фриц. А дальше шли песни тех времен, и «новые», но даже после окончания войны «Радио-Фронтир» продолжило свое существование вплоть до начала пятидесятых.

— Ну что связался? — командир батальона ввалившись в землянку обратился к связисту.

— Так точно! Немцы говорят, что готовы на наши условия, — доложил связист.

— Отлично, команду бойцам я дал, а ты сиди на рации и веди разговор. Нам случайностей не надо.

А в метрах пятисот за расположением окопов стояли несколько пулеметных расчетов. И дивизия не была какая-то, укомплектованная из политических и штрафников, обычная дивизия, вот только отступать ей было нельзя, умереть — можно, а отступать — нельзя. Вот для этого и встали за ней загранодотряды НКВД, из провереных бойцов, которым, все равно в кого стрелять. Свои, не свои, лишь бы приказ был выполнен. А Партия и великий Сталин — оправдают, за то что по своим стрелять пришлось.

Но вот взвилась над окопами ракета. Приказ — наступать. И вылезли из окопов солдаты-штрафники, приказ надо выполнять. И падали дружно под пулеметным огнем, здесь нет предателей. Все полегли под немецким огнем. А потом началась то, на что командование совсем не рассчитывало. Немцы, не понеся никаких потерь, прорвались к загранотрядам НКВД и расстреляли их всех подчистую.

— Слышь, командир, а как ты догадался так ловко немцем сдаться, чтоб нас наши мертвыми признали? — спросил лейтенант, когда их уже вели к лагерю военнопленных.

— А я на их волне с немцами связался, сам радиостанцию собрал, в детстве и юности занятия в кружке, а потом в радиошколе помогли. Разъяснил им, что и как. Вот они и согласились.

А задумка командира была проста. Они по команде поднимаются в атаку, их «выкашивают» пулеметные гнезда противника. Ведь не видно заградотрядам, что бойцы РККА и немецкие пулеметчики, чуть вверх стреляют. Прямо над головами, но попаданий нет. А бойцы падают, и делают вид, что убиты. Немцы, тоже два пулемета, вроде как потеряли. И вот тут пошла контратака немцев, причем с легкой бронетехникой. Вобщем раскатали загранотряд НКВД, который в случае отступления по своим должен был стрелять, в тонкий блин. Выживших не было, раненых пристелили, ибо даже немцы ненавидели тех, кто был готов стрелять по своим воинам. А дальше бойцы, живые, естественно разоруженные, и даже накормленные из немецкой походной кухни, отправились в лагерь военнопленных. И им повезло, они остались в живых, не выполнив самоубийственного приказа.

Лагерь был нормальный. Всем, кто ранен немцы оказали медицинскую помощь, даже при лагере медсанбат был, причем лучше организованный чем у наших воинских частей. А так, двухъярусные койки, как в казарме, две печки, которые сейчас не топили. Потому что и так было тепло. Днем выгоняли на работы. Очистка завалов в городе, после бомбежек, строительство и восстановление зданий. Питание нормальное, не хуже советского казарменного, но полный запрет на спиртное. И обязательно периодический санконтроль. По воскресеньям банный день и свободное время. Привезли несколько шахматных досок и шашки, но в карты или любые другие азартные игры, играть запретили, нарушившим — карцер. В подвале оборудовали, без света, кормежка хлеб и вода, и ведро для отходов жизнедеятельности. Диспутам по вечерам среди военнопленных немцы не мешали, но естественно следили, нет ли попыток договориться о побеге. Для этого в каждом бараке были «шептуны», как и в советских лагерях.

— Слышь, а ты как в плен попал, ты же танкист, а они говорят не выживают, — обратился к новоприбывшему старый обитатель барака.

— Да они промахнулись, — не стал скрывать танкист, — вмазали снарядом нам по гусеницам, естественно те в глухую. Но я-то не знал. Вылез через люк, вокруг бой, а я как Дирак к гусенице той, только и увидел, что она — все, только на заводе можно восстановить, как второй снаряд прилетел, вот тут моему танку хана и настала. А меня взрывной волной отбросило, и оглушило заодно. Очнулся, а передо мной уже немец улыбается, что-то из шприца вкололи, а потом сюда.

— Повезло тебе, — вполголоса ответил сосед справа, — наших комиссар почти всех положил, единицы остались. И сам-то не погиб. Погиб наш командир. А он в окопе отсиделся. Потом его немцы и расстреляли.

— Еврей штоли? — раздался вопрос справа.

— Нет, русский, просто он людей на убой повел, а сам струсил. Командир ведь командовал. А он в окопе залег и ждал, когда с остатками нашего полка отступить можно было бы. А что, контратака провалилась, значит отступать. А если вопросы у особиста, то все на командира погибшего валить.

— Верно говоришь, знаю я этих комиссаров. В бою их не найдешь, а как к наградам — здесь они первые.

Летчик, не поддержав собеседника, занявший пустовавшую койку вызвал новый шквал вопросов.

— Эй, летун, а тебя как подбили? Говорят, у вашего брата посте встречи с немецкими истребителями шансов нет.

— Это смотря с какими, — устало ответил молодой парень, но с лицом, как будто на десять лет постарел, — с обычными Мессерами, то шанс есть. Хотя могут и расстрелять, если не над их территорией падаешь. А вот если «стрела» попадется, то пиши пропало. Они так из автоматических пушек вдарят, что если окажешься живой, то выпрыгнуть из кабины не успеваешь. А у них катапульта.

— Чего?

— А того, что если даже «стрелу» собьешь, летчика из кабины выбрасывает специальная система, и даже парашют ему раскрывать не надо, все автоматически. Вот и летит он в кресле, со всем комфортом. Потом кресло отстегивается, и как обычно на парашюте приземляешься. Нам рассказывали, те англичане, что на нашу сторону перешли и капитуляцию не приняли.

Это было действительно так, небольшая часть английского флота и морской авиации пересекла границу Советского Союза и попросила об убежище и защите. Наши конечно им все это предоставили в обмен на разведданные.