Нопэрапон

Дзэами вновь повернулся к единственному оставшемуся у него сыну.

— А ты, Мотоеси, не беспокойся за меня. Я переживу и этот удар! Хотя, видит небо, уж лучше бы на месте твоего брата был я! Отцы не должны жить дольше своих сыновей…

И повторил еле слышно:

— Нет, не должны… но живут.

Завтра сменило детское имя на взрослое, став «сегодня».

Вечер ждет снаружи.

Они вчетвером: отец, Безумное Облако, Раскидай-Бубен и он, Мотоеси. Да, они сидят с четырех сторон низенького столика, время от времени поднося к губам чашки с горячим саке и почти не притрагиваясь к еде. За стенами дома тоскливо посвистывает ветер, словно тоже оплакивая бедного Мотомасу. Четыре свечи в углах комнаты. Причудливые переплетения теней. Отец время от времени начинает тихо говорить нараспев, и тогда даже ветер снаружи смолкает, прислушиваясь.

Ручьем в долине журчит голос отца. Будда Лицедеев вспоминает, бережно перебирая разноцветные листья с дерева жизни своего сына.

Чашки пустеют, и Мотоеси, как младший, наполняет их.

Отец умолкает — и тогда Раскидай-Бубен трогает струны цитры, и струны оживают, своей завораживающей и странной жизнью вторя ветру, вновь разгулявшемуся за окнами.

И опять говорит отец, обращаясь к умершему, словно старший сын здесь, сейчас, молча сидит за столом:

— Может показаться смешным так долго не мириться с тем, что молодые необязательно умирают после стариков. Но удар столь неожидан, он почти сокрушил мой состарившийся ум и тело, слезы горя промочили мои рукава. Твой талант, мальчик мой, как будто даже превосходил талант твоего деда. Я писал для тебя все тайные наставления и секреты мастерства на нашем Пути, полагаясь на слова: «Когда нужно говорить и не говоришь, теряешь человека…» Чувства, отраженные в стихах: «Сейчас, когда тебя здесь нет, кому я покажу эти цветы сливы?» — о, сколько в них правды!

И еще:

— Ты ушел в призрачный мир. На мгновение мы стали отцом и сыном. Думалось ли, что я, высохшее дерево, задержусь в этом мире и мне суждено будет увидеть падение цветка в полном цвету?!

Безумное Облако в упор глядел на Будду Лицедеев — и тот не отвел взгляд. Потом медленно кивнул.

Жизнь продолжалась.

Мотоеси часто вспоминал тот скорбный вечер, возжигая свечи перед Буддой Амидой, бережно сметая пыль с двух ступеней, ведущих к статуе бодисаттвы Каннон, вдыхая витающий в храме благоговейный запах Вечности. Почему-то чаще всего воспоминания посещали юношу именно здесь, в сумраке и одиночестве. Может быть, потому, что в такие моменты над ним не довлели чужие страсти и вожделения?

Думая об этом, Мотоеси все больше склонялся к мысли, что для него в этом мире остался один путь — отшельничество. Однако теперь он был привязан к обители, к городу: в Сакаи оставался его отец, а после смерти старшего брата у юноши просто не хватало духу окончательно покинуть старика. Каждую неделю настоятель разрешал Мотоеси отлучиться на день в город — и этот день послушник неизменно проводил у своего отца.

Дзэами постепенно оправлялся от удара. Теперь он упорно работал над новым трактатом «Мусэки исси» — «Следы грез на листе бумаги», — который решил посвятить своему безвременно ушедшему сыну.

Жизнь медленно катилась мимо, времена года сменяли друг друга, Мотоеси уже привычно давил в себе рвущиеся наружу сорняки чужих порывов (зачастую не отдавая себе отчет, чужие это чувства или его собственные!). Изредка, словно пробуждаясь ото сна, он вдруг с необыкновенной ясностью ощущал, что и не живет вовсе, что уединение в горах — тоже не выход. Ведь отшельничество для него — всего лишь бегство, бегство от того, от чего убежать все равно невозможно.

Бегство от самого себя.

И все чаще Мотоеси задумывался: не пора ли свести счеты с жизнью? Ведь он все равно не живет! Зачем же продлевать бессмысленные мучения?

А время перебирало в горсти песчинки-минуты.

Развязка наступила неожиданно.

У крыльца отцовского дома переминался с ноги на ногу хмурый Сугата, сын Маленького Цуто. Губы кусал, виновато отводил взгляд в сторону. Несмотря на новую, мужскую прическу и богатырское телосложение, Сугата сейчас, как никогда, походил на провинившегося мальчишку, ожидающего сурового наказания.

— Здравствуй, Сугата! — В первый миг Мотоеси обрадовался наивному богатырю, которого давно не видел.

Но сразу же в груди тревожно екнуло: неспроста Сугата тут околачивается, неспроста у сына Маленького Цуто такой подавленный вид.

— Отец?! Неужели?! — Эти слова сами собой вырвались из уст Мотоеси.

— Что ты, что ты, молодой господин! — испуганно, словно боясь, что Мотоеси своими словами накличет еще одну беду, замахал на него ручищами Сугата. — Жив Дзэами-сан, жив, и даже здоров вроде бы!

У Мотоеси отлегло от сердца.

— Только… повелением сегуна… Короче, сослали его, молодой господин! Ты уж прости, но против властей мы не пойдем. Если б кто другой — на части б разорвали! А тут… ничего не поделаешь. Ты в дом-то заходи, молодой господин, мы к вашим пожиткам своих людей приставили, чтоб все в сохранности было! Заходи, там, внутри, уж и стол накрыт — выпьем по чарке, а я тебе расскажу, как все приключилось…

Посланец сегуна в сопровождении двух столичных стражников объявился в доме Будды Лицедеев вчера на рассвете. Разумеется, при разговоре его со старым Дзэами никто не присутствовал, но, как известно, «и у стен есть уши»

— тем более что о появлении в городе посланца было мгновенно доложено кому следует.

Указом сегуна Дзэами Дабуцу предписывалось незамедлительно отправиться в ссылку на пустынный остров Садо. Причина ссылки в повелении указана не была (ясное дело, сегуну не перед кем отчитываться в своих действиях!) — но и так было понятно: регулярные наветы племянничка-ревнивца в конце концов достигли своей цели.