Нопэрапон

Ручей пылал расплавленной бронзой предзакатного солнца.

Поверх жидкого огня, над близким перекатом в воздухе висела радужная водяная пыль, отсвечивая алыми листьями кленов, что плыли ниже по течению. Воистину прав был Сануки Фудзивара, когда сказал однажды в присутствии самого божественного микадо:

Осень жгла свои вечные костры — и молодой послушник невольно залюбовался этим зрелищем, на время забыв об ивовой корзине с недостиранным бельем. Так бы он, наверное, мог стоять довольно долго, но приближающийся перестук копыт по гравию вывел его из состояния восторженной созерцательности.

Послушник мотнул головой, словно избавляясь от назойливого насекомого,

— и вновь принялся за работу, старательно полоша в ручье, оттирая песком, вновь прополаскивая и выкручивая одну вещь за другой.

Топот приблизился.

Из— за поворота показалась тележка о двух колесах, влекомая упитанным осликом. В тележке, под оранжевым зонтом с торчащими во все стороны краями спиц, восседал толстяк, облаченный в парадные одеяния. Даже оплечье, накинутое поверх рясы цвета шафрана -такие оплечья меж бритоголовыми именуются «кэса», — было едва ли не щегольски украшено тройным шнуром.

Бонза Хага, один из священников храма Кокодзи.

«Небось свадебный обряд провести пригласили, вот он и вырядился павлином, — подумал послушник, мельком взглянув на бонзу. — А заночует, вне сомнений, в обители при храме Дзюни-сама — там всегда собираются такие же чревоугодники и развратники, как и сам Хага!»

И наклонился еще ниже, чтобы толстяк в повозке не углядел его лица.

Не то чтобы послушник шарахался от женщин или не любил вкусно поесть, предпочитая сушеных цикад лакомому сугияки — мясу, поджаренному особым образом в ящичке из ароматной криптомерии. Просто, принимая послух, он представлял себе жизнь священников несколько иначе…

Углядев занятого стиркой послушника, бонза придержал поводья, и ослик охотно остановился.

— Закончишь стирать — не забудь подмести в храме и заменить свечи перед Буддой Амидой! — строго напомнил Хага, ощупывая взглядом склонившуюся над ручьем фигуру.

Послушник, обернувшись, молча поклонился. Бонза еще раз оглядел его с ног до головы; не удержался, снова наскоро обшарил липкими глазками, прикусил губу. Хлестнул ослика вожжами — пожалуй, сильнее, чем следовало бы. Ослик недовольно взбрыкнул, однако тронулся с места и затрусил дальше, увлекая за собой повозку с толстым бонзой.

Священник не видел, как мгновенно затвердело, пошло трещинами преждевременных морщин лицо послушника, обращенное ему вслед. Так ветер гонит рябь по осеннему озеру, нахлобучивает волну на волну — и вот: стихли порывы, ушла хмурая зыбь, постепенно возвращая озерной глади прежнее спокойствие.

Чужие похоть, высокомерие и досада, запертые до поры в темнице обстоятельств, с неохотой отступили.

На время.

Послушник глубоко вздохнул, ожесточенно выкрутил холщовую рубаху, словно вымещая на ней зло; бросил рубаху в корзину.

И почти сразу надтреснутый звук гонга возвестил о приближении вечерней трапезы.

…Мотоеси подхватил корзину с мокрым бельем и споро зашагал по направлению к обшей трапезной.

Впрочем, уже почти два года, как никто не называл его старым именем: приняв послух в «Озерной обители» — храме Кокодзи близ окраины Сакаи, — юноша получил новое имя.

Ваби — «Возвышенное одиночество».

О, если бы это имя еще и оказалось пророческим!…

К трапезной, дробно стуча деревянными гэта, спешило все население маленькой обители: двое бонз (настоятель храма небось был уже внутри, а Хага уехал в город), троица служек (двое — совсем еще юнцы, третий же, напротив, почтенного вида старец) и послушники: Мотоеси (вернее, теперь — Ваби) со своим одногодком по имени Сокусин.

К трапезе «Опоры Закона» спешили так, как никогда не спешили на молитву, медитацию иди прополку сорняков на огородах.

Не так себе все это представлял Мотоеси, с трепетом надежды переступая порог Кокодзи, совсем не так! Уединение и изучение святых сутр, искренние молитвы и медитации, головоломные коаны и беседы с мудрым Наставником; ну и, конечно, работа — не без того!

Впрочем, формально все обстояло весьма похоже, за исключением коанов, о которых здесь и не вспоминали; но… Вот именно, что «но». В последнее время Мотоеси — да, для самого себя он по-прежнему оставался Мотоеси, новое имя не пристало к нему, не приросло, и когда кто-нибудь окликал молодого послушника, он, как правило, отзывался не сразу, запаздывая отождествить себя с неким Ваби, к которому обращаются. Так вот, в последнее время Мотоеси все чаще вспоминал Безумное Облако и его неизменного слепого спутника. Лишь теперь до юноши по-настоящему начал доходить скрытый смысл того разукрашенного деревянного меча, которым размахивал монах на улицах Киото и Сакаи. Действительно, здешние обитатели были подобны этому мечу: внешне красивому и грозному, на поверку же…

Ладно, размышления размышлениями, а трапезу пока никто не отменял.

Ноги сами несли Мотоеси-Ваби к трапезной, как и всех остальных, и молодой послушник в очередной раз задавался вопросом: его ли собственный голод с нетерпением гонит своего раба к заветной миске? Или юноша в очередной раз идет на поводу у проклятого дара, оставленного в наследство погибшей от его руки нопэрапон?!

Вот он, главный и единственный коан, заданный ему самой жизнью! И на этот коан уже никогда не найти ответа. Какое там природу Будды обрести — ему и себя-то самого обрести не дано! Потому что после ночного костра близ хижины Хякумы Ямамбы он уже больше ни в чем не может быть уверен до конца.