Обноженный

«В каждом благородном семействе есть свой скелет в шкафу» — общеизвестная истина. А у каждого владетельного рода таких «скелетов»… Вендетты по теме: «и кто это обидел мою любимую собачку из ружья?» — лишь малая доля наследства, достающегося попаданцу вместе с телом носителя.

Есть планы и намерения, запущенные годы, десятилетия, поколения назад. Есть долги. Долги дружбы и долги вражды. Это часть отношений между людьми, часть «паутины мира». Не ваши — вашего тела, его предков. Если вы отказываетесь платить — вас перестают понимать. Ваши намерения трактуются превратно, ваше окружение пребывает в разброде, вас перестают защищать. Успеете ли вы сплести свой лоскуток паутинки взамен разрушенного вами?

«От паранойи не умирают» — правильно. От неё дохнут. Подхватив инфекцию в плохо замотанные, стёртые на вёслах, ладони, заснув на посту после изнурительного марша, сцепившись по пустяку с таким же уставшим, раздражённым соседом.

Умирают не от паранойи — от переутомления, вызванного стремлением эту паранойю успокоить.

Я напрочь отказался останавливаться в Поречье — нас там знают. Выскочили в Касплю, пошло тяжелее — против течения, но снова — только вперёд. У всех людей, и у меня самого — руки в повязках. Мозоли кровавые. Вторая ночь без сна. Попутно ломаю здешний порядок — ночью по путям не ходят. «Комендантский час». Нарвёмся на стражу — будут неприятности. Мой народ бурчит, но в вёсла упирается.

Наконец, кормщик взбунтовался:

— Да сколько ж можно…!

По старому анекдоту: «Тс-с. Дерьмо колышется». Сейчас я сам в роли этого… этой консистенции.

Одной рукой придержал на весу весло, другой — меч из-за спины ему в лицо:

— Делай как я велю. «Нет» — мы-то лодочкой пойдём вверх. А вот ты поплывёшь сам и вниз.

Второй раз он начал вякать, когда мы мимо устья Жереспеи прошли.

— Эт… Нам же туда же!

— Нет. Прежним путём не пойдём. Пойдём к Катынскому волоку. Не хочешь — иди пешки. Аки Христос по водам.

Так не делают! Так нельзя! Это — его лодка, он — кормщик, он — путь выбирает и скорость указывает. Но… тревожно мне. Крокодил всегда возвращается к воде по своему следу. Поэтому охотники вбивают на тропе острое. Крокодил ползёт и режет себе брюхо. Я на острое брюхом — не хочу. Паранойя у меня! Факеншит уелбантуренный!

У начальника — бзик, у подчинённых — грыжа.

Как-то не встречал у попаданцев описания бесконечного, тупого, однообразного, изнурительного труда. Не вообще — где-то там, умозрительно, а их личного. Не по воле какой-нибудь злой местной кикиморы, а по собственной паничности и истеричности.

«Весло поднял, перекинул, зацеп, рывок». Повторить. Вторые сутки.

Пристали к берегу, хоть бы кулеш сварить. Не успели костёр разложить — малой какой-то нарисовался:

— Эй, дяденьки, тута становиться нельзя! Тута луга наши.

И чего с ним делать? В куски порвать, чтобы не мявкал? А дальше, в кустарнике — второй выглядывает. Чуть что — убежит и тревогу поднимет. Волка на него спускать? Пришлось убраться.

Что радует — принцип пойменной стражи, которую я у себя в Рябиновке на Угре устроил — не новость в нашем многострадальном отечестве. Радуюсь. Гребу. Выгребаю и угрёбываю.

Всё-таки, встали на ночёвку на попавшемся погосте ещё до заката.

Пока разместились, подкормились… перевязки отмочили, промыли, смазали да перевязали… Тут мои все и попадали. А я в другую избу заскочил, куда баб определили.

— Ой…

В полутьме избы на лавке лежит замотанная Катерина. Глаза закрыты, голова завязана, спит.

Агафья ей перевязки сменила, собой занялась. Сидит на соседней лавке топлесс, синяки на себе разглядывает. Теперь вот локтем прикрылась. А она… ничего. И чего она себя старухой считает? Это здесь в 25 — дама стареющая. А вот в моё время…

Подошёл поближе. Смотрит напряжённо, но не испуганно. Забавно: у неё с Катериной глаза разного цвета, а взгляд одинаковый. Катерина на меня снизу так смотрела, когда я ей помогал рубаху снимать.

Если Гапка и сейчас смеяться начнёт — развернусь и уйду. Ничто так не способствует эрекции как женский смех. И не убивает её как женский хохот.

Подцепил мизинцем за ошейник у неё на шее, потянул вверх. Встала послушно. И руку сама убрала. Красиво. Хоть и в синяках.

Мне нравятся женские груди. — Чересчур откровенно? «Чересчур правды» — самому себе?

Мне нравится их форма. Многообразие их форм. Мне нравится их вкус, цвет, запах. Мне нравится их движение. Когда женщина дышит. Когда я вызываю в женщины эмоции, и она дышит глубоко, взволновано. А я это вижу и… и тоже… отзываюсь эмоциями. И — когда женщина пляшет. Не танцует — там другое. А именно пляшет. Народное, рòковое… Вызывают тревогу, когда она скачет верхом. Иногда они радуют своей дрожью. Синхронной, резкой… От моих толчков на ней. Я балдею от ощущения освобождения и одновременной беззащитности, которые появляются у них, когда снимаешь с неё тесный бюстгалтер. Когда затянутая, сжатая, «построенная» женская плоть вдруг становится сама собой. Естественной, очень открытой… для всего.

Любим. И вкус, и цвет. Но мои мозги сносит от… от консистенции. От тактильности. От волшебного богатства чувствительности прикосновений. От лёгкой прохлады под моими пальцами вначале, и пылающего жара в моих ладонях в конце. И их постепенного, чуть потного, остывания потом. От слегка снисходительной вялости при первых прикосновениях — «ну, ну… посмотрим…», до возникающей и нарастающей жаркой, ищущей упругости, налитости, тяжести: «ещё! Ещё!». От неслышного ухом, но ощущаемого телом, видимого глазами звона этих… колоколов. Усиливающегося, ускоряющегося, набатного… Тревожного, зовущего, требующего… И вдруг замирающего в последний, самый… самый момент. Когда уже нет движения, когда всё замерло… И только внутри тела нарастает невидимая, неслышимая, запредельно высокая нота…

В мгновение тишины, за которым следует… заключительный стон.

И с этими… с птицами — тоже.

Э… Да что я рассказываю! Женщины вокруг нас. Только и надо не просто смотреть, но и видеть. Не отмечать «факт наличия», а чувствовать ощущения. Хотя бы свои собственные. Чувствовать собой. Своей кожей, своей душой.

Я осторожно прошёлся пальчиками по её груди. Сильно её побили. Куда не коснись — ей будет больно. Ну, кроме нескольких мест. И — смотря как прикоснуться. Осторожно наклонился и, ухватив сосок губами, втянул. Над головой раздался стон. Вот такой звук — совсем не от боли.

— Ваня! Ванечка, миленький… Господине! О-ох… Не надо! Не сейчас… Гос-с-споди-и-и! Да что ж ты не понимаешь — у меня на спине живого места нет!

Связочка… Не понял. Я поднял на неё глаза. Она, немедленно прикрывшись ладошками, быстро виновато залепетала:

— На спине-то же живого места нет! Там же как ни коснись — везде болит! Меня ж на спину не положить!

Последнюю фразу она почти выкрикнула в панике. Понятно, что господину такие проблемы рабыни… не указ. Может принять к рассмотрению, может — проигнорировать. «Терпи коза — сейчас мамой будешь» — детская недетская мудрость.

Но я автоматически ответил вопросом:

— А на живот?

Идиотизм моего вопроса дошёл до меня только после того, как изумление на её лице сменилось едва сдерживаемым весельем. Она прыснула. Но сразу же остановилась. Почему-то покраснела и смущённо сообщила:

— И ещё… Господине… Девушка я.

Факеншит! Да что ж этот Достоевский от меня не отлепляется! По «Карамазовым» — Агафья единственная нормальная женщина, без отклонений в психике, в атмосфере достоевщины — российского торжествующего дурдома. И та — девственница!