Обноженный

Короче, увидев, как Мичура закрывает ворота, я заорал:

— Держи его! Бей!

Метнулся к воротам, вытаскивая из-за спины свои недо-мечи. Мимо уха что-то свистнуло, Мичуру унесло внутрь. С рогатиной от Сухана. В груди. И торчит. Здоровая жердина. И качается. Я же это уже проходил! Так Сухан приколол мальчонку из банды Толстого Очепа на Аннушкином подворье.

Меня толкнули в спину вбежавшие за мной следом, я сделал пару шагов. И вновь офигел: слева, на обычном для здешних подворий турнике — «ворота с перекладиной», висели, привязанные за поднятые руки, две абсолютно голых женщины.

А справа раздался мат, лязг и вопль. Вопль резко оборвался. На землю к моим ногам упала и откаталась в сторону кудлатая голова с распахнутым ртом. И рухнуло фонтанирующее кровью тело.

Ивашко, отскочивший в сторону от брызг крови, тяжело дыша, встряхнул в руке клинок:

— Этот… топор в тебя метнуть хотел. Еле остановил. Пришлось вот…

Ивашко был расстроен. По сути — нам мертвяки ни к чему. Звёздочки по фюзеляжу — здесь не рисуют. Пришлось подбодрить.

— Уговор был — гурду три раза во вражеской крови омыть. Случай — засчитывается. Поздравляю.

Ребята начали осматривать подворье, а мы с Ноготком подошли к подвешенным. Длинные распущенные волосы закрывали им лица. Но не тела.

Бабы были битые, поротые, жжённые и… и драные. У одной выдран большой кусок волос с головы. Когда я зашёл с этой стороны… Несмотря на синяки, засохшие следы крови под носом и варварский кляп из куска полена с завязками на затылке, женщину можно было узнать.

— Ну, здравствуй опять, Катерина Ивановна.

Опухшие веки со слипшимися ресницами чуть шевельнулись, подёргались. Один глаз приоткрылся. В шёлку глянул мутный, полный боли и отупения от неё же, зрачок. И глаз закрылся. Чуть слышное мычание донеслось из-под кляпа. И — всё.

Да уж, не ждал я такой встречи…

А вторая, естественно, Агафья? Что и подтвердилось, стоило сдвинуть с лица волосы. Эта — получше. Реагирует.

— Гапка, Гапка, чего висишь как тряпка?

Во! Так она ещё и смеяться пытается?! Над моими глупыми шутками… в таком положении… Нормально — будет жить.

— Ноготок, отвязываем и снимаем осторожненько.

Снимаем, укладываем на ряднину, промываю, смазываю, перевязываю. Сгоняли к лодке, принесли «аптечку».

Марана, когда собирала этот саквояжик, назвала его: «чтобы дольше мучился».

В смысле: человек — так и так помрёт. Но после этих снадобий ещё помучается некоторое время.

Как говорила Астрид Линдгрен: «Жить надо так, чтобы примириться со смертью». Как показывает опыт, рак поджелудочной железы за месяц третьей стадии, даже при полном комплекте обезболивающих, вполне доводит до состояния, когда пожелание: «Чтоб я сдох!» становится не фигурой речи, а искренней молитвой. Но до этого ещё надо дожить.

Лодочку на берег вытянули. Чтобы прохожие-проезжие лишних вопросов не задавали. Кормщика успокоили, хуторок осмотрели. Забавный хуторок. Из живности — одни собаки. Скорее — заимка. Охотничья избушка. В терминах «Капитанской дочки» — воровской умёт.

У Катерины разбита голова — приходиться обрить наголо, чтобы смыть засохшую кровь и обработать рану. А вот кровавые потёки на бёдрах…

— Агафья, ты не в курсе, у Катерины месячные, или это после моих с ней… занятий?

— Не знаю. По луне, вроде, рано. Я ей от платка кусок оторвала да и запихнула. Выкинула после.

Вон откуда та спасительная тряпица взялась! Именно что оттуда.

Агафья рассказывает свою историю.

— Мы ж… когда от тебя выскочили… бегом… А куда? Детинец-то закрыт. Я ей говорю: пойдем, позовём стражу. Она — ни в какую. Соромно, де, стражники увидят-узнают. Батюшка рассердится… Сама плачет. Топиться рвалася — насилу удержала. Присели мы там, под забором каким-то. Тут чего-то по голове моей — бух. Очухалась в лодочке. Глянь — Катя уже связанная да заткнутая. И — гребунов двое. Они, вишь ты, мешок серебра искали. Ну, те триста гривен, об которых разговор был.

Да, Мичура знал, что у меня есть мешок серебра. При погрузке понял, что мешок пустой. И решил, что серебро я посадниковой дочке отдал. Другие-то со двора не уходили. А что Николай по баулам пересыпал — не видел.

— Ух как они злилися! Как сюда притащили — пытать стали. Сперва — куда твоё серебро спрятали. После — где посадник своё серебро прячет. Господин-то мой серебро купцам в рост даёт. Вот тати и решили, что должен быть какой клад. А я про то — не знаю. И она не знает. А они не верят. А, может, и поверили, да с досады, что у них не получилось… Били они нас. Кабы не вы — замордовали до смерти.

Тёмная история. Почему Мичура пошёл на разбой — понятно. Сумма мозги вышибла. Но откуда у него напарник взялся? С лодочкой и этим… охотничьим домиком? Как так вышло, что он появился в самый нужный момент? Или случайно был рядом?

В такие случайные совпадения… Бывает. Но… Похоже на группу прикрытия агента. Паранойя? Неуместные аналогии из совсем другой эпохи? Очень даже может быть. Главное: что теперь делать? Мне очень не нравится слово «группа»…

— Николай, баб одеть в мужское. Шапки, армяки, штаны, кушаки.

Ничего нового — мы с Фатимой с похожим переодеванием из Киева уходили. Если уж Степаниде свет Слудовне такой приём «в масть», то чего ж мне «святорусскими» наработками не воспользоваться?

— Ошейники два давай. Агафья — ты чья роба? Посадника или дочки его?

— Я-то? Катькина. Боярин меня ей подарил на первую кровь. Ну… как у ней…

— Понял. Косу свою срежь повыше. Выше ушей.

Вот тут она уже не смеётся. Приходится объяснять:

— Может статься, что не только Мичура решил, что вы делах посадника… сведущи. Мы вас переоденем — никто двух баб в лодейке и не углядит. А иначе… Коса отрастёт, голова — нет.

«Снявши голову — по волосам не плачут» — русская народная мудрость. А наоборот? «Не плачь по волосам — голову не снимут»?

Агафья вдруг начинает хихикать:

— А и срезайте вовсе! Хоть раз в жизни почешусь всласть!

Ну, баба! Ну, оптимизм! Такую надо возле себя держать, перед глазами. Чтобы и утром, и вечером, на неё глядючи, грусть-тоска развеивалась, веселье да радость прибавлялись.

Присаживаюсь над лежащей в теньке Катериной. Их не только били, но и на солнцепёке подвесили. А воды не давали с ночи.

— Катя, ты меня слышишь?

Только ресницы опускаются на глаза. Слышит. Жар, вроде, несильный, дыхание нормальное.

— Продай мне, боярскому сыну Ивану Рябине, робу твою, Агафью. За две ногаты.

Задёргалась, затряслась, заскулила. Отрицательно.

Понятно: отдать единственного близкого человека, пребывая в столь беспомощном состоянии…

— И сама продайся. Мне. В рабыни.

Скулёж поднялся на тон выше, наполнился тоской и безысходностью. И утратил отрицание. Какое «нет», когда у неё сил — ни на что вообще нет? Когда она полностью в моей власти? Как она может мне отказать, хоть в чём, если я в любой момент могу вернуть её на подвес? И через полчаса она не сможет сказать «нет» просто потому, что сказать нечем будет? Могу зубы выбить, могу язык урезать. Или, к примеру, ослепление — элемент воспринятой «Святой Русью» культуры благочестивой Византии.

Вот это — власть, а не то — «очерчена», что у Мити Карамазова.

Нехорошо это, Ваня, мягче надо, добрее. Зачем дыба и щипцы калёные, когда и словом добить можно?

— Сегодня гридни княжеского окольничего Улеба зарубили отца твоего. Насмерть. Он — вор. По русскому обычаю воровские семьи выводятся под корень. Мне бы сдать тебя княжьим слугам. Чтобы они тебя расспросили по делам отца. Как вот эти… покойники спрашивали. Однако, ежели ты роба моя, то спрос — с меня. Поняла? Согласна? Тогда — по рукам.

Агафья, тяжко вздохнув, защёлкивает ошейник на своей шее, помогает сделать это своей недавней госпоже, осторожно натягивает на неё мужскую одежду. Вдруг Катерина охватывает её за шею и начинает громко, взахлёб, рыдать. Потом — уже обе ревмя ревут.

Две мои новоявленные рабыни сидят посреди двора, рядом с двумя новоявленными покойниками, и рыдают в голос. Естественный элемент процесса адаптации хомосапиенсов к новому состоянию. Сословному, семейному… умственному, эмоциональному, поведенческому… Сброс напряжения путём выделения влаги. До полного обессиливания. Я уже говорил: «вода более хороша тем, что она уносит…».