Аргентина: Крабат

И поглядел грустно. Ход с мальчишкой-сорванцом в альпийском кепи оценил, кивнув одобрительно:

— Пусть привыкает!

Пожали друг другу руки. Марек хотел сказать «До встречи!» или даже «До скорой встречи!», но язык отчего-то не повернулся. «Спасибо!» — и все. А очень странный консультант вообще промолчал.

Так и расстались.

***

Отрезало — прямо между двумя «дуви». Марек без особой охоты вновь поднес к глазам бинокль. Все, что хотел, уже увидел. Хелена при деле, крупный план снимает, черные мундиры, оптику расчехлив и к глазам приспособив, пытаются что-то разглядеть на утонувшем в тумане склоне. Репортеры мечутся, охрана, периметр обозначив, бдит. Бременские музыканты готовы к выходу.

Харальда Пейпера, Черного клоуна, нет. И не надо!

Между тем, тишину прервав, репродукторы угрожающе заскрипели, затем, того пуще, мяукнули перепуганным насмерть котом.

...Пара-а-а-ад-алл-е-е-е!..

«Свободен путь для наших батальонов!..»

Он!

Колченогий вынырнул возле микрофона, словно бес из омута, маленький, темноволосый, узкоплечий. В черном, как и все на Веранде, однако не в форме, в цивильном костюме. Марек даже сумел разглядеть галстук — красно-синий, в полосочку.

...Сегодня на арене... проездом из Берлина... единственный и непов- то-ри-мый!..

Пауль Йозеф Геббельс, рейхсминистр народного просвещения и пропаганды, осторожно, ласково притронулся к фаллическому символу, словно все еще не веря своему счастью. «Тук-тук-тук!» — ноготком. Прислушавшись к тому, что вышло, осмелел, раздался в плечах, налился тяжелой мужской силой.

«Свободен путь для штурмовых колонн!..»

Правая рука — вверх!

— Зиг!..

Полагалось добавить «хайль!» — или, как уж получится — дождаться ответного рева. Но — не судилось. Кто-то совсем рядом, слева, где Северный корпус, сделал «пиф-паф!». Но это лишь называется — «пиф-паф!», пули же сказали иное:

— Рдах... Рдах... Рдах!..[ 91]

Очередь — три патрона, и все три — в яблочко, чернявое и червивое. Марек, и не такое видевший, все же поморщился. Не слишком аппетитно рейхсминистр раскинул мозгами.

— Рдах... Рдах... Ррдаум!..

Фаллос-микрофон осиротел безвозвратно, но пули продолжали кого-то искать. Ударили по черным мундирам, разрывая в клочья дорогое сукно, сбили с ног бедолагу репортера. Марек Шадов, не глядя, повернул ключ зажигания. Если не Геббельс, то кто?

— Ррдаум... Ррдаум... Рдах... Рдах... Рдах!..

Пули ответили. Две первые прошли мимо, но третья угадала — врезалась в левое плечо под белым пиджаком. Четвертая и пятая не дали уйти — добили. Падали вместе — женщина и ее киноаппарат.

Отомар Шадовиц закрыл глаза и проклял себя. В душ ее затолкал, идиот! Что стоило уложить Хелену на кровать и укрыть одеялом?

Простишь ли, Господи?

На Веранде уже кричали, неуверенно лаяли пистолеты охраны, микрофон-сирота надрывался хрипом, в толпе возле стеклянных дверей забурлил водоворот. Все это выглядело — было! — жалко и совершенно бессмысленно. Но сзади, где скрывалась за туманом недоступная Северная стена, с малым запозданием прозвучало настоящее эхо. Горный склон, дрогнув, загудел, зашелестел начинающими долгий путь к подножию камнями. «Ватный колпак» накренился, обнажая острые зубья скал. Трещины-глаза в упор взглянули на смешных суетящихся букашек.

Огр-людоед веселился.

Надо было уезжать, и Марек Шадов уехал, покинув и людей, и отель в разгар их злополучья. Парабеллум лежал где положено, в перчаточнице, однако веры ему не было. Слишком резко выросли ставки.

— Крабат!.. Кра-а-абат!.. — позвали сзади.

Он не оглянулся.

10

На этот раз Эйгер не спешил начинать разговор. Пришел и просто присел на каменный уступчик. Сам огромный, гора горой, седая шапка — до небес, склоны — полы серого тулупа, считай, до горизонта. Борода — ледником — немного наискось, под скалами- бровями — очи-пропасти. Как на маленьком пяточке вместился, и сам наверняка не понял. Но вместился, даже для Хинтерштойсера место оставил. Тот, правда, не сидел, не лежал (негде!), а вроде как комком свернулся, улиткой без панциря. Даже страховочный трос крюку доверил, потому как мог и не удержать.

До выхода из щели-трещины — две веревки, не больше, а там и «Паук» позади. За ним уже выходная трещина и все. Гребень! Андреас же, всякую сознательность потеряв, решил в улитку поиграть. Вцепился руками сам в себя, словно упустить боялся, и замер у трещины на самом краешке.

Друг-приятель Тони, что-то почуяв, про «лодыря» забыл, лишь время от времени окликал. Не торопил, а вроде как хотел голос услышать. Улитка-Хинтерштойсер честно пытался отвечать, даже рот открывал, но что из этого получилось, и сам не понял.

Больно... Очень больно... Висок, бедро, плечо. И еще все сразу.

Тут-то и пришел к нему Огр-людоед. Смеяться не стал, сочувствовать, впрочем, тоже. Долго — каменно — молчал, потом бороду-ледник тяжелой скальной рукавицей огладил.

— Ну что, сынок? Помогли тебе твои марсиане? А ведь предупреждал! У тебя не останется ничего — и от тебя ничего, даже могилы. Видишь, как оно скверно — умирать?

— И ничего не скверно! И ничего не умираю! — как можно громче подумал Хинтерштойсер. — Сейчас встану — и дальше мочалить буду. А боль всю здесь оставлю, тебе на память.

Эйгер качнул седой шапкой:

— Этих, которые слева от вас мочалили, я только что убил. Двоих сразу, двоих камнем присыпал, чтобы прочувствовать успели. Раз уж вы, букашки, сами себя не жалеете, под корень изводите, чего мне, старику, стесняться? А тебя и дружка твоего под конец припасу, вроде как на сладкое. И будет мне обед из трех блюд.

— Scheiss drauf! — подумал в ответ Хинтерштойсер. Остаток сил собрал, замешал на горькой слюне и выплюнул разом, уже в полный голос:

— Scheiss!.. Drauf!.. Сраная каменюка!

Распрямился, пусть и не до конца, взялся пальцами за холодный крюк. Сейчас встанет! Сейчас... Глаза бы кто помог открыть, веки поднять. Спеклись...

— Это, наверно, неправильно, Андреас, — сказала ему баронесса фон Ашберг-Лаутеншлагер Бернсторф цу Андлау. — Любить надо кого-то одного. Иначе не любишь, а просто ищешь или ждешь. Выбираешь... Это же не любовь, правда? Только не сердитесь на меня. Вы с Антониусом такие взрослые, а я — спичка-недоучка из старшего класса. Вот и дядя умер, похоронила вчера. Одна осталась, даже коробка нет. Не сожгут, так сломают — или просто выкинут, когда размокну.

Хинтерштойсер настолько возмутился, что о веках болью склеенных, позабыл. Ударил живым взглядом в северное небо.

— Я тебе размокну! Я тебе сломаюсь! Бросай к бесу своих фон-баронов, мундштук об колено располовинь — и делом займись. Сама не сможешь, так мы с Курцем подсобим. «Категория шесть» своих на склоне не бросает.

Улыбнулся хорошей девушке Ингрид, вверх поглядел:

— Тони-и-и! Я иду-у-у!..

Тихо-тихо ползи, улитка...

11

От стеклянных дверей «Гробницы Скалолаза» до железнодорожной платформы — три километра. По крайней мере, так говорят таксисты, что при отеле кормятся. На самом деле поменьше, но дорога не из лучших. Если от станции, то почти все время вниз, зигзагами, изгибы склона повторяя. От «Des Alpes» — наоборот, причем подъем такой, что не всюду третью скорость включишь. Где-то на трети дороги, если от гостиницы считать, — ложбина, не слишком крутая, но все же отдельного знака удостоенная. Увидишь — притормози, потому как нырять придется. А что в самой ложбине, снизу не увидать.

BMW 315/1, Roadster, прозываемый «альпийским гонщиком», поджидал Марека Шадова именно там. Не на самой дороге, чуть сбоку, чтобы пулемет развернуть удобнее. В красном авто — трое, пулеметчик на посту, прочие рядом, с сигаретами в зубах. Кричать не стали, даже рукой не махнули.