Царь (СИ)

— Бунта? — широко поднял брови Сапега.

Не знаю, откуда этот проклятый священник получал вести, но судя по всему, его информаторы не даром ели свой хлеб. Услышав о них, сенаторы приободрились и стали поглядывать на меня с нескрываемым злорадством.

— Боюсь, вас неверно информировали, — с деланным равнодушием отозвался я, — в Москве действительно были некоторые беспорядки, но они уже закончились.

— Вы уверены?

— Ну, конечно, я отправил в столицу вызволенных мною из плена русских воевод. Шеина, князя Трубецкого и других важных персон и волнения сразу же успокоились. Они кстати и были вызваны ложными известиями о том, что вы расправились с нашими пленными. Узнав об этом, москвичи страшно возбудились и потребовали ответить такими же мерами. Они отчего-то немного недолюбливают поляков. Впрочем, я полагаю, пан рефендарий помнит об этом. Не так ли?

— Надеюсь с нашими пленными все благополучно? — напряженно спросил Владислав, вскинув на меня глаза.

— Разумеется, — пожал я плечами, — они ведь не в Москве, а в совершенно других городах нашего царства. И пока им ничего не угрожает.

— Слава Езусу, — откинулся тот на спину и закрыл глаза. Похоже, ему и впрямь было нехорошо.

— Господа сенаторы, — обратился я к переговорщикам, — ваш сюрприз удался, но он может стоить здоровья или даже жизни вашему королевичу, посему я полагаю, для первого дня достаточно. Предлагаю продолжить завтра. Впереди ночь и у вас есть время обдумать ситуацию и привести ваши желания в соответствие с вашими возможностями, но хочу сказать сразу, есть один пункт, в котором я не уступлю. Я настоятельно требую возвращения царских и церковных реликвий украденных и вывезенных вами из Московского кремля!

С этими словами я решительно встал и, коротко кивнув в сторону носилок принца, двинулся к выходу. Сенаторы тоже поднялись и, поклонившись мне в вслед, озадачено переглянулись.

— Я говорил вам, что его высочеству стоит поберечь себя, — со сдержанным гневом стал выговаривать Калиновскому Сапега.

— Это было желание королевича, — парировал тот, — к тому же, нам явно удалось вывести из себя мекленбургского дьявола. Он определенно не ожидал нас тут увидеть!

— Это точно, — усмехнулся подошедший к ним епископ Новодворский, — он даже перестал разыгрывать этот глупый фарс.

— О чем вы?

— Я о поведении герцога. Он только что разбил наши войска, а ведет себя будто… я даже не знаю с кем его сравнить! Пожаловался на то, что его обманули рижане, и тут же сказал, что ожидает помощь шведов. А закончил требованием вернуть какие-то сокровища. Ей богу, я решительно ничего не понимаю!

— Все очень просто, — с улыбкой отвечал ему Калиновский, — герцог оказался в крайне сложной ситуации и, растерявшись, делает одну ошибку за другой.

— Или тянет время, ожидая прибытия подкреплений, — хмыкнул Гонсевский.

— Вы думаете? — Встрепенулся Сапега.

— Я почти уверен, что он что-то задумал и потому ломает перед нами комедию.

— Имперский князь ломает комедию?

— Именно, только смеяться будем не мы с вами.

Вскочив в седло и двинувшись прочь из деревни, я на минуту остановился и подозвав к себе свитских, с раздражением спросил.

— Где Михальский?

— Не ведаю, государь, — отозвался Вельяминов, — второй день от него вестей нет.

— Плохо, без него тут шляется кто хочет, как у себя дома.

— Господь с тобой, все пути перекрыли, мышь не проскочит, птица не пролетит…

— Ага, а Владислав этот, откуда взялся?

— Да пес его знает, латинянина этого. Может они давно тут?

— Нет, он с войсками был… ладно, разберемся. И это, передайте О´Конору, чтобы навестил болящего.

— А может господь его и без врачебной помощи приберет?

— Да кабы… тьфу, пропасть! Я хотел сказать, полегче на поворотах, он мне родня все же, через жену. Надо куртуазность проявить, сиречь — вежество! Ты мне лучше вот что скажи, откуда этот чертов Калиновский, про бунт в Москве ведает?

— Вестимо откуда, от соглядатаев…

— Каких еще соглядатаев?

— Да мало ли у тебя латинских выкормышей в академии…

— Подожди, ты про Игнатия что ли?

— А про кого еще, природный иезуит, а ты его к обучению юношества приставил.

— Но-но, ты опять царской воле перечишь?

— Прости, государь, ты спросил, а я ответил.

Я некоторое время молчал, старательно сдерживая раздражение. Неприязнь Никиты к проректору Славяно-Греко-Латинской академии новостью для меня не была. Но пока что укорить бывшего падре Игнасио было абсолютно не в чем. Преподавал он на совесть, в подозрительных связях замечен не был, да и заменить его по большому счету было пока не кем. Ученые греки, приезжавшие время от времени в Москву, больше чаяли серебра, а не просвещения. Да и фанариоты, [59] по моему мнению, были ничуть не лучше иезуитов.

— Государь-надежа, не вели казнить, вели слово молвить, — отвлек меня от размышлений чей то крик.

Обернувшись я увидел человека одетого в причудливую смесь польского и русского костюмов, пытающегося миновать охрану. Это у него плохо получалось, потому что кирасиры из моей свиты встали на его пути стеной.

— Кто таков?

— Помещик здешний, — сорвал он с головы шапку, — Тимошка Шушерин. Нижайше прошу у вашего величества милости!

— Ну, говори, — позволил я.

— Пресветлый и ясновельможный государь, — начал тот, путая польские и русские обороты. — На одну только вашу справедливость уповаю…

— Дело говори!

— Конечно-конечно, ваше царское и королевское величество, не во гнев вам будь сказано, но я действительно здешний законный пан, а дьяки вашей милости, не хотят этого признавать и я вынужден влачить жалкое существование и не имею возможности услужить вашему величеству, так как мне этого бы хотелось!

— Ты чего-нибудь понял? — удивленно спросил я Вельяминова.

— Да понять-то немудрено, — усмехнулся окольничий. — Дворянин сей, в войске королевича был, а теперь, значит, амнистию получил, и поместье свое назад желает.

— Да как это было обещано в грамоте, — с готовностью подтвердил помещик, к которому на мгновение вернулась способность понятно выражаться.

— Раз обещал — значит вернут.

— Это если тут никого другого не испоместили.

— Как можно, — заверещал Шушерин, — это есть моя вотчина! У меня и грамоты на сей счет имеются.

— Ну-ка, покажи, что у тебя за грамоты.

Дворянин помялся и, вытащив из висевшей на боку сумы берестяной футляр, достал оттуда пергамент и с опаской подал Вельяминову. Тот не стал изображать из себя грамотного и тут же передал документ Ртищеву. Дьяк мельком глянул в документ и ухмыльнулся.

— Что там смешного?

— Да как же, государь, ты только погляди, кем сия грамотка выдана.

— И кем же?

— Королем Жигимонтом, в лето 1610 от Рождества Христова.

— Теперь понятно, почему ее дьяки не признают, — засмеялся Никита.

— Так что с того, — округлил глаза Шушерин, — разве государь не обещал признать все пожалования прежних государей?

— Ты говори, да не заговаривайся! — Строго прикрикнул на него Вельяминов, — когда это Жигимонт нашим законным государем стал?

— Но польский круль то он законный…

Это заявление показалось нам таким забавным, что мы дружно рассмеялись над насупившимся владельцем села.

— А скажи мне, любезный, — спросил я, отсмеявшись, — не знаешь ли ты, как сюда проник королевич со свитой?

— Знаю, — пожал плечами тот, — я сам их сюда провел.

— Как это?

— Да так, пан Калиновский попросил и даже заплатил немного пенензов, а я знаю здесь каждую кочку, не то что тропинку.

— И ты после этого не постеснялся ко мне прийти?

— Конечно, ведь пан ксендз сказывал, что ему скоро надо будет обратно…

— Хм, а скажи мне, дружок, хочешь ли ты снова получить эту чудную деревню в свое владение, уже по моей грамоте?

— Хочу, ваше величество!

— Тогда ты знаешь, что делать.