Фельдегеря генералиссимуса (СИ)

— Да зачем же ей уходить? — закричала на него Прасковья Ивановна. — Она с нами пойдет! Правда, маменька?

— Правда, Параша, — ответила ей княгиня Вера и добавила. — И вы с нами, Павел Петрович, пожалуйста. И простите меня. Я тоже знала, что она! Простите. — И все устремились в комнату воздушного шара!

— Да погодите! — побежал я вслед за ними. — А как же мой роман? Объясните, что же на самом деле было?

— Не до романа вашего нам, — ответила тихо Прасковья Ивановна. — В парусной комнате ветер перестанет дуть — и мы туда не попадем.

— А вы на ходу мне расскажите.

— Что рассказать?

— Что вы мне обещали.

— Хорошо, расскажу. Только не отставайте! — И она стала рассказывать: — Когда они к нам приехали, я случайно к ним в горницу вошла. Увидела — и сразу назад, но не успела. Бутурлин мне в дверях дорогу преградил. «Прасковья Ивановна, — сказал он мне, — если вы меня вот тут, сейчас, не простите за давешнее и князю Андрею не дадите твердое обещание, что за него замуж пойдете, то я на ваших глазах застрелюсь! — И пистолет к своему виску приставил. — Нет, — вдруг сказал он, — я не буду зрелищем этим вас мучить! — И дверь передо мной закрыл. — Говорите!» — сказал уже за дверью. «Что же вы молчите, Прасковья Ивановна? — спросила меня тотчас Жаннет. — Он же сейчас застрелится!» — «Пусть», — сказала я тихо, чтобы он не услышал. «Я не прощу вам это, — тоже тихо ответила она мне. — Не прощу никогда, если мой жених из-за вашего каприза застрелится!» — «Каприза? Жених?» — вскрикнула я. «Умоляю!» — бросилась она ко мне на грудь — и мы обе заревели. «Бутурлин! — закричали мы в один голос, — Мы вас прощаем». — «Вася! — крикнула она уже одна. — Не входи пока. А то мы все такие зареванные!» Ну и князю Андрею я тоже сказала: «И вы, Андрей, не смотрите на меня. Насмотритесь на меня такую — и не женитесь на мне. А ведь я уже обещание Бутурлину дала, что непременно замуж за вас выйду!» — И мы опять с Жаннет в рев. Еле нас Матрена успокоила. Вот и вся наша история. — И она ловко и лукаво меня в плечо своим плечиком толкнула: — Не туда — нам направо! — Воистину она была вся в мать свою — в Пульхерию Васильевну!

Смешно, конечно, вот так, на бегу, снимать, так сказать, свидетельские показания. Но из следственного Дела, как говорится, протоколы не выкинешь. И я спросил Павла Петровича: «Ну теперь-то вы мне все расскажете?» — «Нет!» — ответил он мне. «Эротическую сцену про вас напишу!» — пригрозил я ему. «Пишите, что хотите, — захохотал он мне в ответ. — Только отстаньте. И дыханье мне не сбивайте. Да и под ногами не путайтесь!»

Одним словом, Чичиков он и есть Чичиков. Только хохот в ответ. А к его Марии я не решился подступиться. Если бы вы ее видели, то меня бы поняли! Такой неописуемой красоты я никогда не видел. И как она его, Павла Петровича, с брюшком и с прочими прелестями сановными полюбила, уму непостижимо?! А ведь она его любила. Не любила бы — к нам бы не пришла! И зачем же она наших фельдъегерей приказала злодеям своим зарезать? Романом тут моим не обойдешься, а Достоевского приглашать себе дороже.

— Ну что, — сказал мне Павел Петрович, когда мы все поднялись по винтовой лестнице из комнаты воздушного шара на круглую площадку, что была на крыше, — давайте прощаться! — И он крепко обнял меня и троекратно расцеловал. — Вы мне доставили неизъяснимое удовольствие. И не расстраивайтесь. Вы все в нашей истории поняли, кроме одного. Почему я над вами хохотал! — И, нет, он не захохотал, а крепко пожал мою руку. — Прощайте, не поминайте лихом.

На круглой площадке гулял ветер. Воздушный шар, на котором они собирались улететь, упруго звенел над нашими головами. И небо было ясное, бездонное.

— Пора! — сказала княгиня Вера. — Прощайте.

— Можно я вас поцелую? — спросил я ее.

— Конечно, можно, — расхохоталась Прасковья Ивановна. — Но только всех — и Мари! — И обернулась к Марии Балконской: — Он, конечно, проказник — и такие глупости невообразимые про нас с тобой написал, но мы простим ему это!

— Я вымараю! — поспешно выкрикнул я. — Обязательно.

— А вот этого делать не надо, — подошла ко мне Мария и поцеловала в губы. — Прощайте!

— Почему? — растерялся я то ли от ее поцелуя, то ли от того, что она сказала.

— Обещайте, что не вымараете!

— Обещаю. Но почему?

— Экий вы глупый, — сказала мне Прасковья Ивановна — и поцеловала меня в лоб как маленького.

— Прощайте-прощайте! — пожал я руку Христофору Карловичу и князю Андрею. — И все-таки, — подошел к княгине Вере, к моему доброму ангелу-хранителю, — я так и не узнал, как… — И не смог продолжить, ком застрял у меня в горле, слезы навернулись на глаза.

— О князе Николае Андреевиче вы хотели спросить? — сказал за нее Павел Петрович, потому что и княгиня Вера тоже не могла говорить. — Так вы же сами знаете. Или я вам до того места роман ваш второй не дал досмотреть? Ничего, досмотрите. Я вам обещаю! — И они по лесенке стали подниматься в корзину воздушного шара.

— А целоваться не будем, — сказала княгиня Вера и решительно заявила: — Еще будет у нас повод свидеться!

— Рубите канат! — крикнул мне Павел Петрович.

Я перерубил — и воздушный шар медленно стал подниматься в небо.

Долго я смотрел, как удаляется он от меня. Наконец он превратился в черную точку — и слился с небом.

— Боже! — испугался вдруг я. — Как же теперь из дворца выберусь? — И даже от страха зажмурил глаза.

Когда их открыл — еще больше испугался. Никакого дворца уже не было. Я стоял посредине ромашкового поля — и прямо ко мне бежала девушка в белом платье!

— Кати… Катерина Гавриловна! — сказал ей, когда она чуть ли не налетела на меня. — Они улетели. Вы опоздали.

— Да, — посмотрела она на меня растерянно, — улетели? Почему без меня?

— Не знаю.

— А откуда вы меня знаете? — вдруг удивилась Катишь.

Да, это была она. Почему ее узнал, я ей не ответил. По полю за ней широким своим шагом летела Лизи, выбрасывая перед собой зонтик — и сабельно и беспощадно им на своем пути срубая ромашкам головы!

— Бежим, — взял я Катерину Гавриловну за руку, — мы еще успеем их догнать. Видите мой экипаж?

— Вижу, — ответила она, и мы с ней побежали к коляске, стоявшей на краю ромашкового поля. Лизи устремилась за нами!

Мы успели добежать раньше нее. Я помог Катерине Гавриловне сесть в коляску, потом сам в нее вскочил.

— Позвольте! — стала взбираться в коляску и Лизи.

— Нет, не позволю, — уперся я ногой в эту, да простит меня читатель, английскую мужскую грудь — и вытолкнул его из коляски — опрокинул на землю!

Что это была действительно английская мужская грудь, не сомневайтесь. Уж этого мне не знать! И чтобы и у вас на этот счет никаких сомнений не было, скажу. Лизи — эту тощую английскую селедку, эту гувернантку… я полностью, как говорится, от ее плешивой головы, облитой дегтем, до его ног, что сейчас он задрал неприлично к небу, — выдумал. Изменил своему принципу (никаких литературных персонажей — только подлинные) — и вот он лежал поверженный на землю нашу — лежала в пыли эта аглицкий бестия! И забудем его, будто его и не было.

— Васька, трогай! — крикнул я своему другу. Он у меня сегодня был за кучера. Василий, естественно, посмотрел на Катеньку — сахарную московскую барышню. Облизнулся — и спросил:

— Куда, барин?

— А куда Катерина Гавриловна прикажет, туда и поедем!

— В Москву, — приказала Катенька — и засмеялась. И под ее звонкий фарфоровый колокольчик мы понеслись в Москву.

ПОСЛЕСЛОВИЕ