Истребители. Трилогия

– Товарищ генер… Павел Федорович, а что если… – сделал я паузу, генерал попался на удочку и спросил с легкой улыбкой:

– Что?

– Сирота я, Павел Федорович, может квартиру в Москве? Чем не награда?

Просьба была наглая, я даже сказал бы сверх наглая, но нужно думать о будущем, тем более я коренной москвич, и другого места жительства не хотел. В общем, воспользовался ситуацией.

Несколько секунд Жигарев с интересом наблюдал за мной.

– А что? Я сообщу нужным товарищам, пусть думают. Молодец лейтенант, ловко ты меня под этот разговор подвел, ловко. Да не красней ты так, молодец одним словом, – хмыкнув, сказал генерал.

– Хорошо. Даю тебе пять дней отпуску. Делай свои дела. А сейчас спой нам что‑нибудь такое… Чтобы до нутра пробирало. Я знаю, у тебя такие есть, – велел генерал.

– Марков, инструмент, – крикнул наружу один из полковников.

В избу внесли гитару и дали ее мне. Сделав перебор, я проверил звучание. Настраивал ее мастер, фальши я не услышал, после чего на миг замерев, сказал:

– Эту песню я написал за три дня, она обо мне… Нет, она о всех летчиках кто болеет за небо, – поправился я, и стал перебирать струны, все наращивая темп.

Я – летчик!

Красивая форма, рант голубой

И даже завидует кто‑то порой.

Я – летчик!

И гул от винта мой любимый лучший звук,

А мой самолет – это мой верный друг!

Я – летчик!

Мне хочется в небе бездонном летать,

За это готов я полжизни отдать!

Я – летчик!

Не черту, а небу я душу продал,

Мне кажется я от рожденья летал.

Я – летчик!

Я так это небо безумно люблю,

И мне без него не прожить даже хмурый денечек.

Покойного Нестерова выгну петлю, сверну от души,

Там вираж, бочка, горка…

Я – летчик!

Пускай перегрузка придавит – стерплю,

Но небо родное предать я вовек не посмею!

И землю я тоже, конечно, люблю,

Но только когда не по ней, а над нею!

Я – летчик!

Темнеет в глазах на крутом вираже

И давит на сердце мне несколько «g»…

Я – летчик!

Комбез весь в поту, можно просто отжать.

И кто вам сказал, что несложно летать?

Я – летчик!

Под крыльями смерть в оправе стальной,

Она поднимается в небо со мной.

Я – летчик!

И чтобы земля вновь не стала гореть –

Снова и снова я должен лететь.

Я – летчик!

По нити глиссады иду я домой,

А хочется жить где‑то здесь, над землей.

Я – летчик!

Жены у меня пока просто нет,

Землянка – мой дом, самолет – кабинет.

Я – летчик!

И снится мне каждую ночь напролет,

Что топливо есть и поднялся на лет.

Я – летчик!

К земле меня часто хотят привязать,

Но летчик обязан, он должен летать.

Я – летчик!

(Н. Анисимов)

Эту песню я пел раза три‑четыре. Немного, но голос успел поставить, где грустный, где убеждающий. Судя по тому, как меня слушали, они прониклись. Пел я минут пять, пропев ее дважды.

– М‑да… Кхм. Удивил лейтенант. Я думал, что ты уже не сможешь… а ты смог. Удивил. Много репетировал?

– Только мысленно. Вы первые кто ее услышали, – честно ответил я, плашмя положив гитару на колени, и тихонько перебирая струны.

– Кузнецов, что скажешь, пойдет? – спросил генерал у сидящего комиссара, который устроился на подоконнике и пускал наружу папиросный дым. Он кстати не один такой был, с разрешения Жигунова многие курили прямо в избе.

– Хорошая песня. Но в эфир ее нельзя, цензура не пропустит, а на пластинках пойдет на ура, – ответил он, выпустив очередное колечко дыма.

– Жаль, – искренне сказал генерал.

Насколько я понял их разговор, генерал хотел чтобы я спел ее в радио эфире, комиссар же возразил, не пройдет. «Я ЛаГГ – истребитель» они тоже забраковали. Нельзя петь про погибшего летчика. Позитива нет. После некоторых размышлений, показав, что мой репертуар они знают неплохо, решили остановиться на: «Первым делом самолеты, ну а девушки потом». Конечно это их мнение, но решать будут в Москве.

Через полчаса мы с Никифоровым, которого отправили вместе со мной, и еще пятью пассажирами транспортного «Дугласа», на закате вылетели в Москву.

– Подлетаем, – услышал я вопль в ухо от сидящего на жесткой лавке соседа. Военинтенданта, с толстым портфелем, в крепко зажатой руке.

«– Заснул все‑таки!» – подумал я, и потянулся.

Посмотрев в иллюминатор, я не увидел ничего, все окутывала ночь. Время прилета, по моим прикидкам, было около часа ночи. В салоне царила такая же темень, так что возможности посмотреть на часы, проверить угадал ли я, не было.

Постоянна накатывала невесомость, из‑за которой страдал тот полковник, я не видел, но слышать слышал. Хорошо, что кто‑то из экипажа догадался дать ему ведро, а не то пришлось бы отмывать салон.

Легкий толчок, известил что посадка прошла успешно. Ревя моторами, мы катились по ночному аэродрому. Кое‑где были видны посадочные огни, которые прямо на глазах гасли, остался только один, именно к нему с легким поворотом катился наш самолет.

Высадка прошла довольно быстро и деловито. Двое человек, что нам подали трап, разбили пассажиров на две команды и показали куда идти. Одна группа – это мы с Никифоровым, другая все остальные. У диспетчерской нас уже ждала черная «эмка». Цвета я понятное дело не разглядел, ночь все‑таки, да и на аэродроме пользовались светомаскировкой, просто предположил.

– Старший лейтенант Никифоров, лейтенант Суворов? – спросил водитель, стоявший у двери.

– Да это мы, – ответил Никифоров.

– Попрошу предъявить документы, – велел водитель.

«– Строго тут у них!» – подумал я, тоже протягивая удостоверение.

Мазнув по моему лицу светом фонарика, водитель сказал:

– Ваши вещи?

– У нас нет вещей, – коротко ответил Никифоров.

– Тогда попрошу в машину.

Ехали мы где‑то около часу, за окном ничего интересного. То есть, та же темнота, и только редкие патрули мелькали в свете притушенных фар.

– Приехали товарища командиры. Комната для вас уже забронирована. В десять утра за вами приедут, так что ожидайте.

Мы вышли из машины, и направились к затемненному входу в какое‑то большое здание.

Никифоров действовал уверенно, подойдя он попытался открыть дверь, но поняв что она закрыта стал бухать в нее кулаком пока она не приоткрылась и не выглянул мужчина в полувоенном френче, с фонариком в руке.

Осветив нас, он спросил:

– Никифоров и Суворов?

– Это мы, – ответил особист.

– Прошу за мной.

Мы быстро зарегистрировались, и в сопровождении мужчины, оказавшемся портье, направились на третий этаж, где находилась наша комната.

Быстренько скинув новенькую форму, что мне выдали вместо строй, изгаженной в побеге от немецких диверсантов, я пошел умываться пока Никифоров закрыв тяжелые портьеры осматривался используя пару свечек.

– Даже горячая есть, – сказал я выходя.

– Да? – удивился особист, и прошел в ванную.

Точно не помню, были ли в то время, то есть в теперешнее, комнаты с ваннами. Наш номер хоть и был двухместный, но ванную с туалетом имел. Генеральский что ли?

Меня это если честно, мало заботило, я хотел спать, поэтому почти сразу вырубился, как только моя щека коснулась белоснежной подушки. Меня не разбудил даже Никифоров, который вернувшись, стал устраиваться на своей кровати.

– Вставай, нам через час выходить, – толкнув меня в плечо, сказал особист, и что‑то напевая отошел в сторону.

Быстро сев, я протерев глаза спросил сонным голосом:

– Сколько времени?

– Почти девять, – был ответ.

– Угу. Я ванную, – сказал я, и подхватив со спинки стула выданное полотенце, направился в туалетную комнату. После завтрака в ресторанчик на первом этаже, за нами пришли.

Раздавшийся стук в дверь, вырвал меня из полудремы. Пользуясь солдатской мудростью, я пытался урвать сон где только можно, и сколько можно.