Наследники по прямой. Книга первая.

Навестив крепость, Гурьев отправился в школу пешком, решив раньше времени не эпатировать коллег и Завадскую. Дела - всякие, а школа - школой. Никогда не делал ничего абы как - и это тоже. Учитель - так учитель. Это служба - так уж служба.

Из всех его умений и знаний лишь один-единственный дар всегда оставался главным - умение притворяться. Умение стать тем, кем нужно стать - на время или навсегда. Например, учителем литературы.

Как только он заговаривал, в классе мгновенно устанавливалась звенящая тишина: дети уже знали, что начнётся сейчас, предвкушали это. Не испуганное молчание, в котором внимают грозному ментору, - нет. Это была тишина театрального зала - перед выходом на сцену обожаемого кумира. Он никогда не произносил "учительских" слов. И даже слово "урок" не звучало ни разу:

– Тема нашего сегодняшнего разговора - последние дни жизни величайшего из поэтов России, Александра Сергеевича Пушкина.

И снова он преобразился. Всё стало иным, - даже воздух. Сейчас перед ними, - прямо вот тут, на возвышении перед классной доской, - вдруг оказался Пушкин. Живой, настоящий Пушкин - здесь и сейчас. И зазвучали стихи - ещё не читанные ни разу, незнакомые стихи, стихи о жене, о любви, эпиграммы Пушкина и эпиграммы друзей, на разные голоса заговорили живые люди, современники эпохи, со страниц своих, наизусть воспроизводимых, писем и воспоминаний. И снова - Пушкин. Великий поэт, с удивительной лёгкостью и неподражаемым, неповторимым мастерством обращавшийся с русским языком, с русским словом, заставив его раскрыться перед современниками и потомками. Великий волшебник, стихи которого невозможно произнести иначе - только стихами, ни выбросить, ни переставить - ни единого слова. Пушкин - автор потрясающе экономной, золотого сечения, прозы, чью простоту, ёмкость и лаконичность никому так и не удалось повторить. Пушкин - светский лев и повеса-донжуан, разбивающий направо и налево сердца. Пушкин - на потеху и зависть всего современного света, влюблённый, словно мальчишка, в собственную жену, осыпающий её сонетами и стихами. Пушкин - лицедей, коварный шут, в комическом камер-юнкерском мундире, под маской бретёра и циника прячущий беззащитную ранимость человека чести. Пушкин - падающий на сбившийся февральский снег у излучины речки Чёрной.

Едва он успел после уроков отметиться в учительской, как был зван к заведующей. Войдя в её кабинет, он сдержанно кивнул - они уже виделись сегодня - и выжидательно уставился на Анну Ивановну.

– Проходите, голубчик, - Завадская указала на диван. - Присаживайтесь, разговор у меня к вам имеется.

– Уже? - Гурьев сделал вид, что удивлён.

– Уже, уже. Яков Кириллович, Вы что с детьми делаете?!

– А что?

– Да просто кошмар какой-то. Вся школа на литературе помешалась.

– Это пройдёт. К концу первой четверти примерно.

– Не знаю. С трудом верится, если уж откровенно.

Гурьев молча улыбался, спокойно ожидая продолжения. Завадская повела плечами, кутаясь в свой неизменный платок.

– У меня сегодня делегация была, - продолжила Завадская, - из десятого "Б". Весь актив в полном составе.

– Во главе?

– Я знаю, о чём Вы подумали. Чердынцевой не было. Хотя, безусловно, её влияние чувствуется.

– Почему?

– Потому что староста и комсорг - мальчишки, - Завадская внимательно посмотрела на Гурьева. - Они просили назначить вас к ним классным воспитателем.

– И что вы им ответили? - осторожно поинтересовался Гурьев после паузы.

Завадская опять зябко поёжилась:

– Я сказала - я подумаю.

– Вы или я?

– Давайте вместе, - согласилась Завадская. - Я, признаюсь, была бы премного вам обязана, если бы вы приняли это предложение.

– Да?

– Что с Вами? - не дождавшись ответа, Завадская вздохнула и пожаловалась: - Ах, ну, я разве не понимаю - вам не до классного руководства?!

– Но?

– Трудный класс, - посетовала Завадская. - За предыдущий год сменилось два классных воспитателя. Неровный класс. И чтобы десятый "Б" чего-то сам захотел, да ещё весь сразу, - я такого не припомню просто.

– Вы хотите сказать, что у меня нет выбора? - Гурьев вдруг улыбнулся отчаянно.

– Боюсь, что так, Яков Кириллыч.

– А другие делегации вас не посещали?

– Не сомневайтесь. Посетят.

– Это радует, - Гурьев усмехнулся и чуть наклонил голову набок. - Мне действительно необходимо заниматься своими делами. Это очень важно, поверьте. Но если вы считаете, что детям необходимо иметь классным воспитателем непременно меня, то - куда же я денусь?

А в общем-то, в основном, из-за Даши, конечно, подумал он. Потому что…

– Значит, согласны?!

– A la guerre, comme a la guerre [43] .

– Только Вы не идите у них на поводу, - Завадская погрозила Гурьеву пальцем. - На шею сядут!

– Ох, не пугайте, - усмехнулся Гурьев. - Уж как прорежется. Только давайте договоримся.

– Всё, что угодно, Яков Кириллыч, - Завадская молитвенно прижала руки к груди.

Гурьев засмеялся.

– Ясно. Несколько вопросов.

– Пожалуйста.

– Каким образом вам удалось заполучить такое сокровище, как Шульгин?

– Вы иронизируете или серьёзно? - Завадская поджала губы.

– Я абсолютно серьёзен, - кивнул Гурьев.

– Конечно, образование у Дениса Андреевича хромает, - вздохнула заведующая. - Но он детей обожает, и ребята платят ему взаимностью. Я верю, что это очень важно. Причём контакт у него со всеми - и с младшими, и со старшими. Разумеется, он не педагог и вряд ли представляет себе, что это такое, но зато у него такое стихийное чувство доброты и справедливости, что я его ни на кого не променяю. Даже на Вас, - Завадская торжествующе посмотрела на Гурьева.

– Ого, - усмехнулся Гурьев. - А ведь я могу расценить это, как бунт на корабле. Не боитесь?

– Вы… Вы что себе позволяете?!

– Я шучу, Анна Ивановна, - Гурьев наклонил голову набок. - И очень рад, что вы так Дениса понимаете. Мне он тоже нравится. А это, я думаю, не случайно.

– Вы уже с ним стакнулись, - с явной ревностью в голосе проворчала Завадская.

– А как же иначе. Не только стакнулись, как вы выразились, но и остаканили полную конгруэнтность жизненных позиций при всём разнообразии тактических подходов. Вот только непонятно, как они с Маслаковым уживаются.