Чужой для всех

— С нами связался майор Рэмек. Он интересовался, будете ли вы вовремя у командира корпуса. Что ответить?

— Думаю Риккерт, вы не сказали ему о нашей прогулке в лесу, — без улыбки сдержанно отозвался Ольбрихт.

— Я подумал, что это лишнее.

— Вы иногда правильно думаете Риккерт. Передайте майору, что мы движемся по графику.

— Слушаюсь, господин гауптманн. Вас сопровождать?

— Нет. Возвращайтесь к бронеавтомобилю и поторопите Брайнера.

Ольбрихт вновь попытался возобновить воспоминания о жарком лете 41 года. Но воспоминания не шли. Раздосадованный этим он ускорил шаг и, выйдя из леса, направился к поселку. Дорога действительно пошла лучше, ровная, укатанная, практически без колеи.

К нему моментально, на малых оборотах басовито урча, подкатил «Цундап». Из люльки быстро вылез пулеметчик и предложил место командиру.

— Спасибо гефрайтер. Продолжайте движение. Меня догонит вездеход.

Гефрайтер! — вновь обратился к пулеметчику Ольбрихт, увидев задымленный поселок. — Что там за дым?

— Поселок сожжен дотла, господин гауптманн. Прифронтовая зона. Догорают головешки.

Мужественное волевое лицо разведчика дернулось и исказилось гримасой недовольства. Глубокий шрам, от касательного осколочного ранения, шедший от правого уха к шее моментально побагровел. Рука, державшая засохший прут непроизвольно сжалась и сломала его.

Ольбрихт знал о приказе командующего армией, об интернировании местного населения и подготовки прифронтовой зоны в случае отступления. И знал что это такое. Но он всегда тяжело переносил массовое уничтожение деревень и угон гражданского населения как скота на бойню. Такая жестокость была крайне ему неприятна. Он за свою молодую двадцати шестилетнюю жизнь так и не свыкся с теорией культа войны, насилия и превосходства германской расы. Ему претили идеи, исходившие из книг самого популярного в то время писателя Эвальда Банзе, которым зачитывался «гитлерюгенд», как сражение ради самого сражения, а не просто защищать свой дом и очаг, то есть жить, чтобы сражаться, а не наоборот, сражаться, чтобы жить.

Он не был подлинным представителем нордической аристократии Рейха.

Он не был в душе наци.

Идеологический прессинг, в основе которого лежала, известная каждому юноше цитата фюрера и которую каждый должен был знать наизусть: «Необычайно активная, властная, жестокая молодежь — вот что я оставлю после себя. В наших рыцарских замках мы вырастим молодежь, перед которой содрогнется мир… Молодежь должна быть равнодушна к боли. В ней не должно быть ни слабости, ни нежности. Я хочу видеть в ее взоре блеск хищного зверя» не оставил в сердце тогда еще18 летнего фаненюнкера военного училища должного следа.

По велению времени, по настоянию отца, тот был военным врачом, он стал офицером «Панцерваффе», но не убийцей…

— Будут еще, какие указание господин гауптманн? — обратился к Ольбрихту командир мотоэкипажа.

— Что?…

— Укажите путь следования, господин гауптманн.

— Да, да…. Вперед гефрайтер, — Ольбрихт махнул рукой и выбросил сломанный прут в направлении поселка.

Через пять минут к нему подъехал «Кубельваген». Водитель уважительно открыл ему дверь. Адъютант стоя приветствовал командира.

— Где унтер-фельдвебель Ланке? — удивлено, произнес Ольбрихт.

— Ему оказана помощь, он в бронеавтомобиле.

— Хорошо Риккерт, садимся. Брайнер, вперед.

Не успели они проехать и двести метров по дымящемуся поселку, как впереди раздался одиночный выстрел и, затем ударила очередь мотоциклетного пулемета. Послышалось еще несколько винтовочных выстрелов и все стихло.

Вездеход остановился. Ольбрихт три раза махнул вперед поднятой правой рукой следовавшему за ними бронеавтомобилю, а за тем на незначительном расстоянии от него проследовал к месту короткого боя.

Через пять минут все прояснилось. Но командиру разведбатальона пришлось лично вмешаться в разбирательство происшествия, та как он один среди своих подчиненных знал русский, а с недавнего времени и английский языки.

Когда Ольбрихт подъехал к стоящему эскорту, то увидел кроме своих солдат еще несколько русских в полицейской униформе. Один из них был тяжело ранен и стонал, лежа на земле, держась за левый бок. Рука была вся в крови. Лицо полицейского было белее мела. Второй полицейский видимо главный, крепко за руку держал светловолосого измазанного в сажу и грязь мальчика — подростка лет двенадцати. Тот выворачивался, пытаясь убежать. Полицейский что-то резко и страстно объяснял командиру взвода.

— Всем молчать! — громко приказал Ольбрихт и, когда наступила тишина, обратился к командиру взвода: — Что произошло штабс-фельдвебель Шток?

— Партизана поймали господин гауптманн.

— Партизана? Это что он? — капитан удивленно указал пальцем на мальчика.

— Да господин гауптманн.

— Кто стрелял? Где карабин?

— Стрелял гросфатер мальчика. Он убит, лежит за печной трубой.

Ольбрихт осмотрелся кругом и ужаснулся еще раз видом спаленного поселка. Все деревянные строения были сожжены. Кое — где еще стелился дым от тлевших головешек. По обе стороны проселочной дороги среди пепелищ как седые воины скорбно и одиноко на бывших подворьях стояли печные трубы. Смрад и пепел разносился порывами ветра во все стороны. Стояла мертвая и необыкновенно гнетущая тишина. Изредка кричало воронье, радостно ковыряясь в остывшей золе.

Ольбрихт сурово посмотрел на полицейских. Он знал, это их рук дело.

— Что сделал плохого этот мальчик? — капитан требовательно с акцентом по-русски обратился к полицейскому.

Главный полицейский закрутился как уж на сковородке, но руку мальчика не отпустил.

— Так он… юде пан офицер.

— Юде? — Ольбрихт взял мальчика за подбородок и внимательно всмотрелся в его лицо. Русоволосое в веснушках грязное, заплаканное лицо малолетки выражало протест и жалость и, было явно славянской внешности. Когда мальчик услышал что подтянутый, строгий немец говорит по-русски о нем и смотрит на него изучающее тепло, то он вспыхнул от радости и начал быстро запинаясь говорить, боясь, что немец уйдет.

— Дедушка не стрелял бы в этих гадов. Они мамку мою насильничали, а потом убили…. Они мамку убили…. Сестричку то же насильничали, — мальчик зашмыгал носом, но через мгновение с ненавистью посмотрел на полицейского и крикнул:- Я все равно убью этих гадов! — и сильно дернув руку, вырвался. Но тут, же был перехвачен другим полицейским.

Ольбрихт оторопел от услышанного признания малолетнего ребенка. Он сразу все понял что произошло. Руки в перчатках моментально напряглись. Он, не думая о последствиях спонтанно принятого решения хотел, было, боксерским ударом «Хук справа» отправить полицейского главаря в нокаут. Но, неожиданно для себя, резко оттолкнулся левой ногой от земли и с разворотом тела на 180 градусов, словно из мортиры выбросил правую ногу по диагонали вверх, с одновременным выдохом «Ха!». Раздался ужасный хруст перебитой челюсти, и полицейский главарь с диким воем, пролетев несколько метров, грузно опустилось на землю.

— Учись гауптманн, пока я с тобой! — молнией пронеслась чужая мысль в голове Ольбрихта.

Рядом стоящие полицейские, от удивления замерли, открыв рты, но через несколько секунд схватились за карабины. Но тут, же их опустили. На них в упор смотрели стволы двух «шмайсеров» командира взвода и водителя Брайнера. Те без промедлений среагировали на инцидент и клацнули затворами автоматов. Тут же к спинам полицейских подкатил, урча «Цундап». Пулеметчик резко крикнул: — Хальт! Хэн де Хох!

Ольбрихт был в бешенстве. Он понял, что проявил не сдержанность, да еще в каком виде? Так нельзя было поступать. Но услышанные признания от ребенка его поразили:

— Русские свиньи! — крикнул он в сторону полицейских, не отреагировав на внутренний голос, который похвалив его за прекрасную физическую форму, просил быть сдержанным. — Сброд бандитов и насильников, — не унимался Франц, — именно за таких вояк…. Ты понимаешь Карл, — он уже обратился к подошедшему недоуменному адъютанту, который еще не понял причину взрыва своего командира. — Они мало того что сожгли дом этого мальчика, так еще изнасиловали мать и сестру. Как можно такое допускать? Именно за таких вояк Карл крестьяне пошли в лес, в партизаны. Мы же принесли им просвещение. Дали землю. Разрешили свободную торговлю в зонах оккупации. А эти свиньи все гадят…