Черный лебедь (ЛП)

Я сделал пометку в своей тетради. «Шесть Принципов». Я торопливо нацарапал: «Кальвино, Принстон, Непротиворечивость».

— Родители Кальвино были учеными, — развивал мысль Массимо. — Его брат тоже. Его литературный кружок посещало немало математиков. Когда Кальвино опубликовал свои совершенно гениальные послания, никто не удивился.

— Я знал, что Кальвино — гений, — сказал я. Я был молод, но нельзя писать на итальянском и не знать Кальвино. Я видел, как он сгорбленный, шаркающей походкой брел по одной из галерей в Турине. Он всегда казался скрытным и погруженным в себя. Было достаточно увидеть этого человека, чтобы понять, что он самый известный в мире писатель.

— Когда Кальвино закончил свои шесть лекций, — размышлял Массимо, — они отвезли его в Женеву, в ЦЕРН и заставили работать над «Семантической паутиной». Она, кстати, замечательно получилась. Она не похожа на ваш интернет, набитый спамом. — Он положил сосисочный нож на заляпанную маслом салфетку. — Мне, наверное, следует пояснить. Семантическая паутина замечательно работает — и на итальянском языке. Это все потому, что она сделана в Италии. Им, правда, немного помогали несколько французских писателей из Аулипо [1].

— Когда мы уже сможем уйти отсюда? Отправиться в Италию, о которой ты травишь истории? А из неё попасть в мою родную Италию?

— Ситуация сложная, — бросил Массимо и поднялся, — присмотри за сумкой, хорошо?

Он двинулся к туалету, оставив меня размышлять над тем, как осложнилась наша ситуация.

Я сидел в одиночестве, уставившись на корковую пробку от бренди. Мой мозг закипал. Необычность ситуации сожгла какой-то предохранитель в моем мозгу, и я ничему не удивлялся.

Я считаю себя умным — я могу писать на трех языках и разбираюсь в технике. Я могу общаться с инженерами, дизайнерами, программистами, инвесторами и чиновниками на серьезные, сложные темы, которые люди считают важными. Судя по всему, я был умным.

В своей жизни я совершал большие глупости, чем те что я делал сейчас.

В этом ужасном мире, с насквозь прокуренной «Еленой», оборванными аборигенами, читающими свои замызганные газеты, я знал, что здесь есть применение для моей гениальности. Я был итальянцем и поэтому я мог встряхнуть этот мир до основания. Я не использовал свою гениальность, потому что она никогда не требовалась. Мне приходилось быть идиотом, поскольку я жил в мире посредственностей.

Теперь я жил вне всех миров. У меня не было дома. Это снимает множество запретов.

Идеи могут изменить мир. Мысли меняют мир — мысли можно записать. Я забыл, что создание текстов может быть потребностью, что текст может изменить историю, что литература важна для людей. Чертовски обидно, но я уже не верил, что такие вещи вообще возможны.

Кальвино умер от инсульта: это я знал. Какая-то артерия в его голове лопнула, когда он с присущей ему энергией создавал манифест, определивший следующее тысячелетие. Конечно это стало грандиозной потерей, но как возможно предсказать последствия такого рода? Всплеск гениальности — это черный лебедь, непредсказуемый и неожиданный. Если он не случился, то его отсутствие невозможно заметить.

Разница между версией Массимо и моей Италией была незаметна до и невероятна после расхождения. Это было как разница между человеком, которым я был сейчас и мной же час назад.

Черного лебедя нельзя предсказать, ожидать или характеризовать. Черный лебедь, когда он появляется, не кажется черным лебедем. Когда он приходит, разрушая устои взмахами крыльев, нам приходится переписывать историю.

Иногда журналисты рассказывают о новостях, которая становятся первой ласточкой нового мира.

В новостях никогда не сообщали, что произошел черный лебедь. Журналисты никогда не говорят, что наша вселенная зависит от случая, что наши судьбы зависят от вещей недоступных нашему пониманию или сущих мелочей. Мы никогда не сможем принять независимость черность лебедей. В новостях не скажут о том, что новости могут не иметь смысла. Наши новости рассказывают о том, что мы понимаем.

Когда наш разум сталкивается с невозможным, мы моментально превращаемся в животных, и наш разум к нам уже не возвращается. Мы прикидываемся, что все в порядке, но это иллюзия. Конечно, рассудок теряется не в прямом смысле. Не важно, что это за новость, мы всегда адекватны и сдержаны. Вот что мы говорим друг другу.

Массимо вернулся за столик. Он был очень пьян и неважно выглядел.

— Ты бывал когда-нибудь в туалете с дыркой в полу? — спросил он, ковыряя в носу. — Лучше не ходи туда.

— Я думаю, что настало время отправиться в твою Италию, — сказал я.

— Я могу это сделать, — согласился он с ленцой, — хотя у меня есть одна проблема здесь… и эта проблема — ты.

— Почему я — проблема?

— В той Италии есть другой Люка. Он не похож на тебя, это популярный писатель, он очень известный и богатый человек. Он не найдет тебя смешным.

Я обдумал это. Он старался заставить меня ревновать к самому себе. Я не мог исправить это, и я разозлился.

— Ты полагаешь, я смешон, Массимо?

Он перестал пить, но то убойное бренди все ещё булькало у него в глотке.

— Да, Люка, ты смешон. Ты — олух. Ты — несмешная шутка. Особенно в этой версии Италии. И особенно сейчас, когда ты наконец в курсе. У тебя сейчас лицо похоже на морду дохлой рыбы. — Он рыгнул в кулак. — Теперь, наконец, тебе кажется, что ты все знаешь, но это не так. Пока нет. Послушай, я создал этот мир перед тем, как появился здесь. Когда я нажал F3, и поле переместило меня сюда. Без меня, наблюдателя, эта вселенная никогда не появилась бы.

Я оглянулся, обозреть то, что Массимо назвал вселенной. Это было итальянское кафе. Мраморные столик передо мной был прочным, как скала. Все вокруг было плотным, нормальным, реальным, понятным и предсказуемым.

— Конечно, — сказал я ему. — И ещё ты создал мою вселенную. Ты не просто гадкий утенок. Ты бог.

— Черный лебедь — ты так меня назвал, — он самодовольно улыбнулся и посмотрелся в зеркало. — Вам, журналистам, для всего нужен заголовок.

— Ты всегда носишь черное, — сказал я. — Это потому что на черном незаметна грязь?

Массимо застегнул свой черный шерстяной пиджак.

— Он становится хуже, — сказал он, — когда я нажимаю клавишу F2, прежде чем устанавливается поле… Я создаю множество потенциальных историй. Каждая со своей душой, этикой, мыслями, историей, судьбой, ну всем. Все эти миры становятся живыми на несколько наносекунд, пока чип выполняет программу, и потом они все исчезают. Как будто ничего и не было.

— Ты так перемещаешься? Из мира в мир?

— Да, именно так, дружище. Этот гадкий утенок способен летать.

Один из официантов подошел убрать столик.

— Немного рисового пудинга? — предложил он.

Массимо был вежлив.

— Нет, спасибо, сэр.

— На этой неделе у нас замечательный шоколад! Только из Южной Америки.

— Да, там делают замечательный шоколад. — Массимо сунул руку в карман. — И мне его действительно хочется. Сколько ты дашь мне за это?

— Это женское обручальное кольцо. — Официант осторожно взял его.

— Да, так и есть.

— Это не настоящий алмаз. Этот камень больше, чем это возможно для настоящего алмаза.

— Ты дурак, — сказал Массимо, — но это твои проблемы. Я очень хочу шоколада. Почему бы тебе все-таки не принести плитку?

Официант пожал плечами и отошел.

— Итак, — подвел итог Массимо. — Я не считаю себя богом, я, если говорить в этих терминах, целый пантеон. Как ты знаешь, поле перехода всегда наводится на площадь. Поэтому я здесь. Я выхожу из этого кафе, пошатываясь и в облаке пыли. У меня ничего нет, кроме того, что лежит у меня в голове и в карманах. И так всегда.

Дверь в «Елену» с громким звоном индийских колокольчиков распахнулась. Внутрь вошла группа из пяти мужчин. Я мог принять их за копов, из-за их пиджаков, поясов, дубинок и пистолетов, но туринская полиция не пила на работе. Ещё они не носили красные нарукавники с перекрещенными молниями.