Ветвь оливы

Раз это возможно, — подумал я, — значит, все это уже «было», «не раз». А мир все еще не так хорош, как хотелось бы. Подумаешь, «броуновское движение».

И что касается сказок о богах — кто смел, тот и съел? Это отчего-то сильно и жутковато веселило. То, что в этом времени нам действительно никто не мог противостоять. В таком случае, опасность для тех, кто был нам здесь близок, мы же могли и устранить. Насовсем. А что касается тех, других — из других времен, это будет значить, что с ними никогда не происходило ничего плохого, как и хорошего. Они только призраки, то, что могло бы случиться при определенном стечении обстоятельств. Может быть, им не придется родиться, но не придется и умирать. Эфемерные фантазии вселенной, которые иногда будет приятно вспомнить — а значит, неким образом и они войдут в новую вселенную. Тонкие материи — тоже материя. Что же касается тех, кто «смел и съел», или посмеет и съест, сколько бы их ни было, и когда бы то ни было — это всегда будет какой-то игрой, чем-то несерьезным, новым буйным детством истории, которому место только в сказках. И что тогда будет иметь значение? Даже для них самих всякое значение исчезнет, их жизнь будет бессмыслицей, они тоже будут призраками, сказками, чья реальность не будет иметь значения. И дорываться до такого вряд ли когда-нибудь, при любых волшебных гипотетических обстоятельствах, будет кто-то, кто будет этого заслуживать — только те, кому и хрустальный шарик доверить не захочется. И из каждого кажущегося волшебства последуют падение и дикость, потому что если и можно каким-то невероятным образом все рассчитать и все предусмотреть, тот, кто будет переворачивать мир, этого никогда не сделает, а потом будет новый, очень медленный подъем наверх, если очень повезет. Если все не станет фатальным, это будет как переворачивание шара с домиком и искусственным снегом внутри. Снег опадет вниз и все станет как было.

Но сам снегопад… Он будет чего-то стоить посреди скуки и статики?..

Звезды продолжали биться в ознобе.

«Не бойтесь, — шепнул я им. — Меня вам бояться нечего». Почему-то я все еще был в этом уверен. Но вправе ли я пребывать в такой уверенности?

Порой достаточно лишь легкой потери равновесия, чтобы потерять привычную траекторию, изначальную инерцию, и то, что кажется неприемлемым, вполне может стать приемлемым, реальным, быть может, единственно возможным и правильным. Из каких мелочей состоим мы сами и наши намерения? Целый ворох вероятностей — для каждого из нас, для каждой элементарной частицы и для частиц не столь элементарных. Для частиц стабильных и не-стабильных, между которыми если и есть разница, то весьма условная. Шаг в сторону с заветной нити, и звезды окажутся под ногами. Они все равно всегда там есть — по ту сторону Земли.

Мы вечно существуем и не существуем, мы заранее бессмертны, потому что все мы — только вероятности нас самих. Но если так рассуждать, то недолго и раствориться в пространстве. При жизни. А ведь если этот огонек зажжен, то и он для чего-нибудь нужен.

IX. Архангел

Кинжал, изъятый у Жиро, оказался серебряным, изукрашенным красивыми загадочными значками, похожими на письмена (только похожими, уж я-то знал, что это не они). Эффективней это его, конечно, ничуть не делало, но вероятно, удайся Жиро покушение, психологический эффект от подобного открытия был бы сильнее. Да и сейчас должны были пойти кое-какие слухи. Линн так шутил, в меру своего разумения и чувства юмора. Вряд ли он надеялся, что предприятие Жиро принесет хоть какой-то успех — с передачей письма или хотя бы с разведкой в нашем лагере. Он просто поддразнивал: «я слежу за тобой, а все твои помощники, все, кто тебя окружает, скоро будут служить мне верой и правдой».

Во всем прочем ночь миновала спокойно. Никто на нас, паче чаяния, не покушался напасть непредсказуемо-несметными исступленными ордами, никто не пытался больше проникнуть в лагерь. Линн пока не считал нужным растрачивать силы. Пусть их было легко восполнить, для вящего эффекта их все равно следовало еще обучить.

И зарево над Парижем тоже не разгорелось. Как молчали радиоаппараты, собранные Изабеллой и Дианой.

В умеренно ранний час мы снялись с лагеря и продолжили свой путь на восток, пока наконец не остановились в намеченной ранее лощине между холмами, на вершинах которых выставили неприметные пикеты.

— Очень может быть, что Клинор все еще находится в Труа и поджидает нас. — Судя по тому, что рассказал Жиро, он действительно был там еще день назад, все прочее он воспринимал и оценивал весьма туманно и одновременно преувеличенно. — Поступим так, как задумывали, выедем отсюда кружным путем и направимся к воротам. — Ехать мы собирались не вдвоем с Фонтажем, а вчетвером, считая Мишеля и… а вот слугу Фонтажа, довольно темпераментного полуиспанца Пачеко, мы решили с собой не брать, как наименее посвященного. Вместо него мы взяли с собой Жиро, которого я попытался привести в некое подобие нормы с помощью того, что можно было бы назвать ретроспективным гипнозом — введением в состояние его «прошлой жизни». Что-то получилось, но по большей части — нет. Придется позже как следует попрактиковаться и поотачивать этот фокус. Тем не менее, я решил, что он может быть полезен и так будет лучше для него самого. Хоть какая-то жизнь и действие. Надежда на «не окончательность».

За главного в войске номинально был оставлен Каррико, которому предстояло вести отряд дальше, и которому под страхом смерти (и в шутку и буквально) было велено прислушиваться ко всем советам Дианы. Фактически командование переходило к ней и Изабелле. Понимать что-либо Каррико тут был не обязан. Впрочем, отданные ему приказы его ничуть не огорчали. Он обладал слишком легким характером и был слишком галантен, чтобы не получить даже веселого удовольствия от перспективы во всем слушаться дам. В случае же каких-либо осложнений и Диана и Изабелла сами прекрасно знали, что им делать.

Отправляясь на разведку, мы предусмотрительно применили небольшой маскарад: мои спутники взяли других лошадей, благо, выбор был обширный. Не желая расставаться со своим Танкредом, я еще накануне отдал приказ закрасить ему хной звездочку на лбу и белые бабки. Мы немного переменили привычный стиль одежды и отчасти оружие, а в прочем не стали делать ничего особенного, что могло бы нам помешать или как-то излишне обременить. И вскоре после полудня, добросовестно попетляв в холмах, чтобы казалось, будто мы прибыли совсем не с той стороны, с какой прибыли, мы приближались к городу.

Дорога на Труа оказалась безмятежной. И та, по которой двигался отряд до нашего расставания, и та, по которой мы теперь подъезжали к воротам. Более спокойной, безлюдной и мирной, чем это считалось бы нормальным. В отдалении это казалось еще не совсем явным и лишь смутно приятным, затем понемногу все более разжигало тревожный азарт, все еще не теряя своей специфической приятности.

То и дело по пути встречались очень вежливые патрули в блестящих кирасах и касках, столь одинаковых, что это наводило на мысли о заводском производстве. Мишель, из всех нас, при их приближении чувствовал себя наиболее тревожно и не в своей тарелке, но героически молчал. Когда-то я рассказал ему больше, чем следовало. Посмотрим, выдержит ли он это. Фонтаж, как обычно, хранил свойственную ему невозмутимость, из-за которой на него всегда можно было положиться, вне зависимости от того, сколько он знал. А Жиро было почти безразлично, на каком он свете. Но он полагал, что все идет хорошо.

Мы были предельно вежливы с невообразимо вежливыми патрульными и неизменно соглашались, что созданный Господом мир прекрасен. В ответ нам едва не рукоплескали и всюду пропускали как родных. Мы просто взяли верный тон. И нас было только четверо. Вернее, даже двое, со слугами (куда пришлось отнести Жиро, по причине состояния здоровья) — последних никто не воспринимал всерьез как дополнительную опасность, их наличие было само собой разумеющимся и не подозрительным. Вовсе не потому, разумеется, что они не считались за людей, тем более среди хранителей, для которых все люди — братья в автоматическом порядке, пока не дана команда: «фас».