Ветвь оливы

Все трое смущенно переглянулись и поежились.

— Ну а теперь к делу… — сказал я. Мы, кажется, немного отвлеклись.

— К какому? — с взволнованным придыханием тихо и опасливо спросил д’Авер.

— Если вы, все трое, стремитесь оберегать Жанну, оберегайте ее. Если понадобится, защищайте ее даже от меня. — Они невольно побледнели и вытаращили глаза. — Да что с вами? Я ведь сказал, что мы для нее опасны, просто потому, что рядом с нами — опасно. Не с нами — опасно тоже. Но вскоре нам в любом случае надо будет столкнуться с источником опасности лицом к лицу, чтобы разобраться с ним раз и навсегда. А вот вам — совсем необязательно это делать. Тем более что при столкновении может произойти все, что угодно. Где-то в стороне у вас может быть больше шансов, если вы будете достаточно осторожны.

— А что за источник опасности? — снова подал голос д’Авер.

— Есть один человек, с которого все и началось. Человек очень странный и обладающий… хотя лучше уж сказать — обремененный многими знаниями…

— «Кто умножает знание, тот умножает скорбь…» — машинально пробормотал Лигоньяж.

— В данном случае — так и есть, — кивнул я. — А живет он там, куда мы, собственно, и едем.

— Кто же это? — испугался д’Авер.

— Вы с ним даже знакомы. И вряд ли когда-нибудь подумали бы о нем плохо.

— Маркиз де Клинор? — без всяких эмоций осведомился Ранталь.

Этого я не ожидал. Я удивленно приподнял брови.

— А вы откуда знаете?..

Бертран озадаченно пожал плечами. В конце концов, с чего я решил, что Жанна скрывала от брата все подряд?

— Он же католик, — также пожав плечами, без особенных эмоций обронил Лигоньяж. Похоже, в подобном предположении он не находил никакой дикости.

— Быть не может! — воскликнул д’Авер.

— Он всегда был странноват, — заметил Ранталь. — Кроме того, вы сами сказали, что о нем трудно подумать плохо. А не слишком ли он молод для того, чтобы быть таким уж опасным?

— Я и не ждал, что вы мне поверите. Поверить в это вообще трудно. Но вы должны знать, чего опасаться — кого опасаться, даже если и не поверите. Опасность эта почти метафизическая. Но если ему легко подбирать для своих врагов яркие эпитеты и распространять их через тех, кто задумываться уже ни о чем не станет, то нам труднее даже намекнуть, кто он такой, потому что в это все равно никто не поверит.

— Отчего же, — задумчиво проговорил Ранталь. — Я, пожалуй, поверю…

Лигоньяж тоже преспокойно кивнул.

— Странно, — заметил я. — Тем более что вы верите мне.

— Гм, знаете ли… — проворчал Лигоньяж. — Не так трудно вам верить, как трудно выбить из вас хоть какое-то признание, кого же именно нам остерегаться. Хоть с одной стороны заходи, хоть с другой, ни гу-гу ничего путного и вразумительного! Ну уж коли разродились, то слава-те господи… Давно пора.

— Не понимаю, — теперь уже я упрямо покачал головой. — То вы меня смертельно ненавидите, то ухом не ведете, когда я плету странности.

— А я вас не ненавижу, — заявил Лигоньяж. — Вы меня просто раздражаете. Особенно, когда темните. Вот тогда уже точно черт знает о чем подумаешь! — Лигоньяж вдруг обнаружил, что все еще стоит и опирается на свою обнаженную шпагу. Тихонько досадливо плюнув себе под нос, он поднял клинок, заботливо осмотрел его, вытер запачканный землей кончик и аккуратно вложил в ножны, подобранные с неразобранной постели, на которую наконец уселся сам.

— А как же он может быть опасен? — удивленно проговорил д’Авер. — Бес в него, что ли, вселился?

— Примерно, — сдержанно сказал я, тем более что о нас всех можно было сказать то же самое. — Как бы то ни было, видите ли, зачем я пришел… что я хотел сказать…

Они выжидающе уставились на меня во все глаза.

— Видите ли, я вовсе не уверен, что Жанне следует связывать со мной свою жизнь.

Молчание стало почти зловещим.

— Что вы хотите этим сказать? — осведомился Ранталь.

— То, что опасность не исчезнет вместе с Клинором. Рядом со мной, с нами, со всеми, кто замешан в это дело, она всегда будет в гораздо большей опасности, чем…

Я замолчал и посмотрел на Лигоньяжа. Через несколько секунд тот окончательно залился пурпурной краской, а потом опустил голову и уставился в пол. Я понимал, что, в сущности, делаю нечто довольно страшное. Я давал ему надежду, которую вряд ли поддержит Жанна, и в то же время, всерьез, зримо, обрезал нити, которые нас с ней связывали. И более того — я испытывал от этого облегчение. В этом было что-то более правильное, чем казалось на первый взгляд. Нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Не склеить разбитое. А мы давно были разбиты, и все что нас связывало, как бы мы ни пытались уверять себя в обратном.

— Пообещайте, что будете защищать ее, что бы ни случилось.

— Обещаю, — тихо сказал Лигоньяж.

Я кивнул, поднялся и будто во сне снова поднял полог в звездную ночь.

— Доброй ночи, господа.

Отойдя подальше, чтобы больше ничего случайно не услышать, я остановился и постоял немного. Вдохнул холодный влажный воздух. Выдохнул. Снова вдохнул. Ничего не изменилось. Итак, я это сделал. Отказался от нее на словах. Потому что давно следовало поступить именно так. Отпустить ее. Это было разумно. Разумнее, чем все прежние сумасшедшие доводы. Разумнее чем позволять девушкам подвергать опасности и ее и себя самих, ведь когда-нибудь все равно придет время, когда она станет для них обузой, какими бы благими намерениями они ни руководствовались. Они навлекут опасность на нее, а она — на них.

После высказанного я уже мог посмотреть на все отстраненно, оценить заново. В том числе и страх потерять все, что когда-то имело здесь для меня значение, и страх этот был не только моим. Был он и у Жанны. Невозможно было преодолеть его за одну минуту, слишком все случившееся странно и фантастично, чтобы его осознать, но понемногу… не прощаясь сразу, мы дали себе отсрочку, на то, чтобы привыкнуть к этой мысли. А до тех пор мы себя обманывали. Или только я. Я же знал про обет Жанны. Она что-то предвидела, знала заранее, что может что-то произойти за это время и изменить все. Неважно, что она говорила. Важно, что она делала. Меня прежнего больше нет.

А что же есть? Есть Линн, намекающий на то, что наибольшая опасность исходит для нас не из полустертого туманного грядущего, а из настоящего. И постоянное допущение того, что мы можем воссоединиться, не обязательно является угрозой. Не исключено, что следующим шагом он попробует с нами договориться. Не без надежды, конечно, завладеть в итоге полным контролем, но и это может стать не обязательным, если он будет уверен, что ему удалось увлечь нас своей идеей.

Будет ли это следующим шагом, или через один, или через два? Пока он только пробует нашу силу, да и свою тоже, пытается исподволь отрезать нас от действительности, выжидает, пока пройдет наша первая злость, ну а там… Не проще ли пытаться заманивать светлыми идеями, когда дело уже наполовину сделано? Когда его возможность видна наглядно. И когда разница между нами и «двуногими тварями», называющимися здесь людьми, подверженными множеству заблуждений и темных инстинктов будет становиться все более и более отчетливой. Отчего бы не составить здесь из нас новый пантеон, отчего не положить начало новой истории? Для этого даже необязательно травить ядом все человечество целиком, только достаточную его часть, для того, чтобы придать движению в новом направлении нужную инерцию, проложить новое русло, сделать невозможными войны и перевороты на первых порах, чтобы были невозможны ни сомнения, ни интриги. Даже эта шутка насчет Люцифера — что как не намек на предложение нести свет вместе? только настоящий «светоносный ангел» тут сам Клинор. Ах да, забыл. Он метил выше.

И можно ли совершенно исключить такой исход? Гипотетически? Так ли уж это невозможно? Или даже недопустимо? Ежащиеся звезды в небе, как будто, бил озноб. Было и правда холодно? Или это была какая-то другая дрожь? Притаившегося рядом сумасшествия?

Ощущение тающего, текущего под рукой мира, в котором ничто нельзя нарушить всерьез, к которому не стоит относиться серьезно, ведь все, что происходит — не настоящее, все это можно отменить, стереть, исправить с самого начала, по-новому смешать краски, написать новую картину, а затем стереть ее тоже и вновь изобразить нечто новое.