Боярская честь

Я подошёл. На столе лежал кусок древнего пергамента с обтрёпанными краями. На нём — полустёртая схема: поворот реки, крестик на берегу, слова латиницей.

— Пока непонятно.

— Прочитаю тебе с латыни.

Отец Савва прочёл перевод. В нём говорилось о неком предсказателе и поклоннике чёрных сил. Отрывок короткий — часть какого-то текста.

— И сколько пергаменту лет?

— Думаю, не меньше полутора сотен.

— Отец Савва, помилуй Бог! Живых свидетелей не осталось, где мне искать этот манускрипт? И что на плане этом за крестик — изба, место погребения, место хранения манускрипта? Что за река, где она?

— Вот тебе и поручаю всё это узнать.

— Нет уж, уволь. Получается — поди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что.

— Ты как дщерь неразумная! Знаешь, у шведов, говорят, собаки такие есть. Пленный или раб из неволи сбегут, так они собак пускают. Те собаки человека по следу и находят. Сыскными прозываются. Так и ты — сколько злоумышленников нашёл? Ты что, думаешь — это все могут? Тебе Господь дар дал, а ты им пользоваться не хочешь. Поди прочь с глаз долой и без манускрипта не возвращайся. А коли поможет Бог найти, так и другие свитки или книжицы, что рядом оказаться могут, прихвати.

Настоятель осенил меня крестом и вышел.

Я сидел некоторое время на лавке, переваривая услышанное. Мыслимое ли дело — найти утраченное или спрятанное полтора века назад! Да тут и ухватиться не за что — разве что за план. А пергамент-то на столе лежит, не забыл его настоятель — специально оставил, мудрый змей!

Я подошёл к столу, ещё раз внимательно вгляделся, перевернул наизнанку, повернул вверх ногами. Вроде как смутно буковки какие-то проступают.

За спиной неслышно возник монах.

— Помощь нужна ли? Если нет, пергамент я заберу.

— Подожди пока. У вас в монастыре лупа — ну, стекло увеличительное найдётся?

Монах стушевался.

— Иди к настоятелю, спроси.

Монах неслышно исчез, а я подошёл к свету поближе, до рези в глазах всматриваясь в пергамент. Сзади кашлянули. Я обернулся — рядом стоял всё тот же монах и держал в руке обитую чёрным бархатом коробочку.

— Вот, настоятель передал.

Я раскрыл коробочку. В бронзовой оправе, как драгоценность, на чёрном бархате лежало небольшое увеличительное стекло. Взяв его, я вгляделся в еле различимые буквы. Похоже, это название реки — только вот какой?

— Дай бумагу и перо.

— Вот же они, на столе!

Монах пододвинул ко мне чернильницу с пером и бумагу. Как можно более тщательно я перенёс слово на лист. По-моему, это на латыни.

— Посмотри сюда, на бумагу. Что означает это слово?

— Вроде — «Великий».

— Почему «вроде»?

— Одной буквицы не хватает.

— Спасибо и на том.

Я вернул монаху лупу и пергамент и вышел.

Нет, ну каков настоятель? Пойди и найди. Как будто это также просто, как книгу с полки снять. А если даже повезёт, и я его найду, так манускрипт тот и истлеть давно мог, одни кусочки остались.

Я медленно вышел из монастыря, привратник меня окликнул:

— Коня оставляешь, что ли?

Я вернулся, сел в седло и выехал со двора.

В очередной раз мой извечный вопрос — с чего начать? Я даже приблизительно не представлял, что делать. Но пока ехал в город, появились некоторые мысли, и я, не заезжая домой, направился к старому знакомцу — Степану. Подьячий был на месте, скрипел пером по бумаге.

— О! Кого я вижу! Боярин Михайлов! Чем могу?

— Здравствуй, Степан. Дело у меня.

Степан хохотнул.

— Да знаю, что дело. Ты же просто так не появляешься! Нет, чтобы просто зайти, проведать старого знакомца, кувшин вина испить. Как же — самому государеву стряпчему угодил! Ты теперь — персона важная.

— Погоди, Степан, изгаляться. Ты скажи лучше, в твоём ведомстве карта земель вологодских есть ли?

— Как не быть? — удивился подьячий. — На том стоим.

Степан встал из-за стола, достал со стеллажа свёрток, развернул.

— Любуйся!

Я всмотрелся в карту.

— А точна ли она?

Степан почесал затылок.

— Маненько неточности, конечно, есть — как без них, но все деревни и сёла нанесены точно.

— А реки?

— Вот уж не знаю, я же по землице работаю, тут все уделы и вотчины — вот, даже твоя деревня есть.

— Село нынче, Степан.

— Никак — церковь осилил, боярин? — удивился Степан. — Надо как-нибудь посмотреть.

Я намёк понял.

— Степан, поперва дело, потом и в село съездим, и церковь посетим, и колокол послушаем.

— На слове ловлю.

— Стёпа! — Я укоризненно покачал головой. — Разве я когда-нибудь бросал свои слова на ветер?

— Не было, боярин, и надеюсь — не будет.

Для пущей убедительности я сунул Степану в руку серебряный рубль.

— Ты мне вот что скажи, Стёпушка. А карты постарше у тебя есть?

— Это какого же году?

— Ну, скажем, лет сто назад.

— Помилуй Бог, боярин — откель? А погоди-ка, у меня тут писец старый есть, может — он чего припомнит?

Дьяк подошёл к столу, за которым скрипел пером по бумаге седой писец, переговорил с ним, вернулся.

— Сейчас.

Писец поднялся, вышел.

— Куда это он?

— В подвал — там все старые и ненужные бумаги лежат. Говорит — есть карта, только он не помнит, какого года. А почему нужда такая?

— Потом скажу, сам пока не знаю.

Писец вернулся через полчаса, одежда его была в пыли и паутине, глаза слезились. Под мышкой он нёс свёрток. Подойдя, писец положил свёрток на стол. От бумаги полетела пыль — писец, а за ним и мы дружно чихнули.

Я сунул в руку бумагомарателя медную полушку. Степан бросил на меня недовольный взгляд.

— Балуешь людей; он меня должон слушать, жалованье получает.

Я развернул карту. Конечно, она была не полуторасотлетней — вполовину моложе, но это всё же лучше, чем совсем ничего.

Я начал сравнивать старую карту с этой. Разночтения были. На карте из архива были деревни и сёла, которые на старой отсутствовали, и наоборот. Исчезали деревни и сёла, появлялись вновь — жизнь, никуда не денешься.

Я взял лист бумаги, по памяти набросал виденный мной в монастыре план.

— Стёпа, не упомнишь ли такого?

Стёпа повертел в руке нарисованный план.

— Ничего не измыслю. Эй, Фёдор, ступай сюда.

Старый писец подошёл к столу.

— Посмотри-ка на план. Где чего-нибудь похожее есть на старой карте?

Писец посмотрел на план, ткнул пальцем в карту:

— Вот это место.

Мы со Степаном уткнулись носами в карту. Похоже, очень похоже. Писец подал голос:

— Карта из подвала неточная — огрехов в ней много, а место точно это.

— На плане покажи.

Писец ткнул пальцем. Твою мать, час от часу не легче: он указывал пальцем недалеко от моей деревни — в пяти верстах, но на моей земле.

— Ты не ошибаешься, Фёдор? Это моя земля, деревня в другом месте.

— А посмотри на старой карте — там владение князя Лосевского раньше было, сказывают — князь в Литву съехал. Правда, лет тому минуло много, даже не упомню.

— Спасибо, Федя!

К неудовольствию Степана, я сунул писцу ещё одну полушку.

— Стёпа, а старую карту забрать можно? Степан потерзал бороду:

— А бери. Всё равно ею пользоваться нельзя, а без дела она в подвале сгниёт, или мыши поточат.

Я свернул карту в рулон, тепло попрощался со Степаном и вышел. Теперь я знал, откуда начать поиски.

Дома я развернул карту и стал её изучать. Да, изгиб реки похож, но это ещё не факт. За сто пятьдесят лет река могла постепенно изменить русло, или древний картограф — обычно из монахов — мог неточно нанести изгибы реки, ведь тогда не было системы координат, всё рисовалось приблизительно, от руки. Да собственно, большой точности и не требовалось — одна-две-три версты меньше или больше — какая разница?

Хорошо, предположим — условно, конечно, что река и участок земли рядом с ней — мои. Так ведь участок велик, весь не перероешь. Да и надо ли рыть? Ну, была когда-то здесь усадьба князя Лосевского, но сейчас-то на моих землях никакой усадьбы нет. И ещё вопрос — почему настоятель решил, что манускрипт зарыт в земле, а не увезён князем в Литву? Если он имел какую-нибудь ценность, зачем его было оставлять здесь — логичнее взять с собой. Или опасался, что порубежники наши отберут, или в дороге случится беда вроде нападения разбойников. Но и сейчас разбойников на дорогах хватает — ни один купеческий караван без охраны не ходит, а уж в те времена — и подавно. А чего им не злодействовать — дороги никем не охраняются, специальной службы, вроде полиции, не существует. На такой случай в Правде прописано — поймал разбойника за мерзким промыслом — повесь при дороге в назидание другим. Только татям никак не назидается, лёгким кажется разбойничий хлеб.