Кровь и честь

— Я бы не сказал, что ни в какие… — осторожно заметил Федор Михайлович, тут же награжденный за этот демарш яростным взглядом Дробужинского.

— Федор Михайлович прав, — снова повернулся он к Бежецкому. — Мы потерпели неудачу в подборе персоналий, с которыми Махмуд-Шах согласился бы вести переговоры, но сам он не считает их невозможными. Хотя и не горит желанием давать нам подсказку. Вы ведь хорошо знаете экс-короля по службе в Кабуле. Охарактеризуйте его, пожалуйста, в двух словах.

— В двух словах?.. — Как на экзамене, Саша поднял глаза к потолку, пошевелил губами… — В двух словах… Это очень умный, благородный и честолюбивый человек, — выпалил он. — И все эти качества замешаны в нем в равных долях, так что ни одно не может одержать верх.

«Экзаменаторы» переглянулись.

— Браво, пять баллов, — несколько раз свел вместе сухие ладони Аристарх Львович, имитируя аплодисменты. — Хотел бы я видеть вас в числе своих слушателей…

— Граф преподает в закрытом учебном заведении, совместно курируемом обоими нашими ведомствами, — поспешил пояснить жандарм. — И не без успеха, замечу.

— Оставьте, полковник, — отмахнулся Дробужинский, но было видно, что ему приятно это слышать. — Я весьма посредственный учитель. Прежде всего потому, что не могу посвятить этому достаточного времени. Боюсь, что мои студенты так и останутся недоучками, — соизволил граф пошутить.

— Как вы верно подметили, — продолжил он, — Махмуд-Шах честолюбив и умен. Поэтому он всегда стремился к трону Афганистана и стремится сейчас. Но отлично понимает, что, даже если ему удастся сплотить вокруг себя какое-то число верных сторонников, вернуть власть он не сможет. Самое большее, на что его гипотетическая армия способна — вылазки против российских войск и войск Ибрагима Второго, попытки склонить на свою сторону губернаторов провинций и прочая партизанщина. Даже если он воспользуется помощью Британии, Турции и Магрибинских султанатов, которая сейчас, уверен, ему предлагается весьма усиленно, то это лишь затянет кровавую междоусобицу. И ему не хуже всех нас понятно, что единственной силой, которая сможет вернуть ему корону, является именно та, что эту корону отняла — Российская империя. Но одновременно он человек благородный. Простить предательство ему трудно, да и сподвижники его, которые после переворота лишились постов, чинов и недвижимости, а многие — и близких, не поймут. Ну, и человеческое тут не на последнем месте — он просто боится западни, которую ему могут подстроить под предлогом переговоров. Ведь это не старый битый горный волк вроде Хамидулло, за которым гонялись и армия покойного короля, и наши спецслужбы… Да вы это знаете — зачем я вам рассказываю? — граф кивком указал на орден на груди Бежецкого. — Это вчерашний принц, изнеженный и непривычный к походам и конспирации. Ручаюсь, что ему плохо и трудно в горах, и он с радостью бы пообщался с парламентером, но никому не доверяет.

— За исключением одного человека, — вставил Федор Михайлович.

— Кого же? — машинально спросил Александр, загипнотизированный лекцией дипломата.

— Вас, — развел руками Аристарх Львович.

— Да вы с ума сошли! — опешил Саша. — Кто я такой? Обычный поручик, без году неделя в армии. И вообще… — Он чуть было не выпалил «собравшийся уйти в отставку», но вовремя прикусил язык. — Я же пешка, господа! Обычная пешка!

— Но пешки, если вы играете в шахматы, — заметил Дробужинский, — при ряде обстоятельств выходят в ферзи.

— Кстати, — полковник хлопнул себя по лбу и достал из стола лист бумаги, — совсем забыл, Александр Павлович! Вы уже и не поручик. Вот приказ о присвоении вам чина штаб-ротмистра. Вне очереди.

— Вот видите, — дипломат остро глянул на Бежецкого. — Пешка сократила путь до ферзя на целую клетку.

Саша заворожено переводил взгляд с перстня, к которому по-прежнему не решался прикоснуться, на приказ, придавленный крепкой пятерней жандарма, и не мог отделаться от мысли, что это сон, продолжение того самого кошмара. Сейчас он очнется в своей постели и даже не вспомнит всех подробностей этой фантасмагории. Драгоценность стоимостью десять миллионов рублей, вожделенный совсем недавно чин штаб-ротмистра… Решение уйти в отставку, какой-то час назад казавшееся подвигом, эпохальным свершением, коренным поворотом в судьбе, на фоне всего этого как-то съежилось, поблекло, потеряло значимость, выглядело уже не обдуманным мужским шагом, а желанием капризного малыша, вроде бессмертного: «Назло маме отморожу себе уши!»

Старшие собеседники смотрели на него и чего-то ждали.

— И все равно, господа… — усилием воли оттолкнул наваждение, окутывающее его теплой липкой пеленой, Александр. — Я…

— О-о-о!.. А я и забыл! — полковник пожал плечами и потянул бумагу обратно к себе. — Вы же, голубчик, подлежите суду за дезертирство! Как же я так? Точно стариковский склероз, не иначе.

— Дезертирство? — поднял редкие белесые бровки граф. — Ну-ка, ну-ка, расскажите, Федор Михайлович.

— Да вот, молодой человек решил прокатиться из действующей армии до дому, — охотно пояснил жандарм. — А документы в надлежащем порядке оформить позабыл. Да и причины на то не имел.

— Я был ранен, — буркнул поручик, понимающий, что вокруг него разыгрывается комедия, в которой ему самому отведена роль Пьеро. — Полковник Седых…

— Увы, — развел руками Федор Михайлович. — Покойный Иннокентий Порфирьевич то ли запамятовал, то ли засунул куда-то бумажку… А может быть, нерадивые сестры милосердия после его гибели пустили сами знаете на что.

Ситуация складывалась патовая: бумаги о ранении, конечно же, были оформлены надлежащим образом — Саша не верил в то, что покойный медик мог отнестись к судьбе своего друга наплевательски, но их появление на свет либо исчезновение без следа теперь зависело только от коварного жандарма. Бежецкого ставили в положение Буриданова осла, [25] но явно подталкивали в направлении той копны сена, которая была выгодна. Конечно же, не ему самому.

— Да-а-а. — Аристарх Львович задумался. — Очень некрасивая штука… Тут офицерским судом чести не отделаешься. Знавал я одного поручика лет двадцать тому, так он в подобном положении не придумал ничего лучшего, как пустить себе пулю в лоб. Сам не спасся, но хоть честь свою сохранил… Но ведь мы просто обязаны помочь молодому человеку, не правда ли, Федор Михайлович?

— Конечно! О чем речь! — приказ опять начал медленное движение по столу в сторону Александра. — Если, разумеется, молодой человек не будет капризным ребенком и примет решение, достойное взрослого человека и офицера Российской Императорской армии.

«Все равно меня заставят, — обреченно подумал Бежецкий. — Так есть ли смысл отправляться куда-то под конвоем и контролем, когда можно остаться свободным человеком? Относительно свободным… В конце концов — чего это я втемяшил себе в голову, что в цивильной жизни достигну каких-то успехов? Я ведь даже не выбрал стезю, по которой двинусь дальше. Все мирные профессии от меня одинаково далеки — медицина, педагогика, инженерное дело, наука, искусство… Оставаться на содержании родителей, представляясь знакомым отставным поручиком? Даже не гвардии поручиком… Ах, это… — взгляд его опять упал на „змеиный глаз“. — Да, это весомый аргумент. Но не потеряю ли я его, отказавшись от предложения? Потеряю наверняка. Так что выбора-то у меня особого нет…»

Заметив колебания молодого человека, Дробужинский быстро переглянулся с жандармом и извлек из внутреннего кармана сюртука небольшой угловатый предмет, при ближайшем рассмотрении оказавшийся коробочкой, обтянутой темно-зеленым сафьяном.

— Я тоже кое-что забыл, Александр Павлович. — Он открыл коробочку, и внутри, утопленная в черный бархат, сверкнула полированным золотом восьмилучевая звезда. — Король Ибрагим Второй соизволил пожаловать вас, поручик, высокой наградой Королевства Афганского — Орденом Звезды, [26] или Нишан-и-Астур, основанной одним из его предшественников, Амиром Абдур-Рахманом, почти сто лет назад… Носится на красной муаровой ленте через плечо — вот она, — палец дипломата указал на свернутую в трубочку ленту в бархатном гнезде под орденом, — скрепляясь маленьким орденским знаком у левого бедра. Почти как яненская…