Обноженный

— Дык… эта… боярич, ты ж сам за мной посылал! Не, если не нужен — так я пойду.

— Стоять!

Что я хотел? Что-то я придумал… была у меня какая-то мысль… Про попа и горниста. Ведь зачем-то я его позвал…

— Э… Да. «Горнист»… Тебя давно в задницу трахали?

— Господине! Как же можно! У меня ж жена, мы ж сироток в дом взяли…! Боярич! Иван Акимович! Смилуйся!

— Цыц. Не нравится? И не надо. Значится так… охо-хо-хо… как же ж мне тяжко-то… В трапезной — попец приехавший пьяненький облевавшийся лежит. Вкатишь ему ещё пива. Нашего. Отволочёшь… вежливо! В гостевую опочивальню. Разденешь, умоешь, спать уложишь. И сам ляжешь — постелю ему согреть. Не тряси, блин, головой! А то меня от этого… мутит. Ты знаешь — кто я?! Я — дерьмократ! Я — либераст! До корней мозгов! И этих… костей волос! А ещё я — эман… эмансипа… эмансипе… эмансипиздун… Вроде…? А, плевать! Короче: я — освободитель! Дарую тебе… ик… свободу. Полную! Хочешь — его на себя затяни, хочешь — сам на него залезь… Сам! Всё — сам! По своей… ик… вольной волюшке. Ой как нехорошо… ой как мне… Но, итить вас всех ять коромыслом! Через час, когда я проблюсь, продышусь и приду проверить — картинка должна быть однозначная! Что он тебя в постель затянул и… Тьфу! Чем же я таким гадским закусывал…? И прожёвывал плохо… Масла со стола возьми. Для смазки. И — сметанки. Для ознакомления. В смысле — чтобы были однозначные знаки. Что-то мне совсем… а от твоей морды… Брысь отсюдова! Бегом! Бу-у-у…

Вот тут, в отличие от всяких технологических инновизмов, мой расчёт времени оказался правильным.

Через час, совершенно чистенький изнутри и снаружи, с просветлённым, благостным выражением лица на некачаемой, пока ещё, голове, я вступил в темноту гостевой опочивальни. Трёхструйный канделябр, влекомой рукой верного, и, что в данных условиях особенного важно, абсолютно непьющего Ивашки, осветил картину однозначного грехопадения служителя культового. А откинутое с задницы Никодимки одеяло позволило недвусмысленно идентифицировать исполненную им роль пассивного гомосексуалиста.

— Горнист, ты масть сменил?! Порвал попу анус?

— Да не… я ж… он же ж сам… а я чего? Я ж ничего… моё дело холопье… велено: умыть, раздеть, спать уложить… а ему, вишь ты, холодно… постеля-то… он за руку — цап… будто клещ вцепивши… ну я вот… а он жмётся и жмётся…

А парень-то — не дурак. Лепечет грамотно — без излишних подробностей и однозначностей. Источник инициативы определён, а исполненные роли… непринципиально. По «Ветхому Завету» — смертная казнь обоим, а не по ролям.

Подымаю Никодимку с постели. Падает, стонет, глаз не открывает. Только после серии пощёчин неуверенно разлепляются веки.

— Ты! Прореха на человечестве! Ты хоть понял — что ты наделал?! Тебя епископ Смоленский — рукоположил! Тебе дядя твой — приход выпросил! А ты… всё их к тебе доверие! В задницу… Тебя теперь… только в монастырскую тюрьму, на хлеб, на воду до скончания века!

Мычит и падает. Ну и ладно. Выговаривать пьяному — бесполезно, моя благоверная — всегда утра дожидалась. И это — правильно.

Уходим, прихватив его сумку с грамотками и другими ценностями — вдруг что-нибудь интересное найдётся.

По дороге уточняю у горниста:

— Ну и как оно тебе?

— Дык… ну… эта… Так ведь не встал.

Кто именно «не встал»? Как-то я… головой торможу. Не понял!

— А как же… ну, это всё… мы ж все видели… у попа задница… вся в…

— Так ты ж… велел взять со стола… а там гусятница стояла… да… с рукояткой не вынутой… ну… с взял с собой… а вдруг он жрать захочет? А как чувствую — не могу… да уж… я его, стал быть… насчёт масла — ты ж велел!.. и этой рукояткой… Вот.

Какой сообразительный парень! Потому что — трезвый. А вот я бы точно не додумался. Хотя…

В начале 20 века случился аналогичный случай. Не! Не в Бердичеве! Не то в Бирмингеме, не то в Манчестере, не то в Лидсе… где-то там, у них.

В доме, где проживало несколько семейств, нашли изнасилованную насмерть восьмилетнюю девочку. Естественно, подозрение пало на проживающего в этом доме мужчину с криминальным прошлым.

В истории дактилоскопии этот случай интересен тем, что у всех жильцов были сняты отпечатки пальцев. Без предъявления им обвинения. Что являлось, по тогдашним и тамошним представлениям, безусловным нарушением свободы личности и вторжением в приватную жизнь. Полиция Соединённого Королевства специально гарантировала, что полученные отпечатки граждан не будут использованы при расследовании других преступлений.

После этого оказалось возможным найти преступника. Точнее — преступницу. Соседка главного подозреваемого невзлюбила его за игнорирование её обширной и колышущейся фигуры, и решила таким образом отомстить. Само преступление было исполнено с помощью рукояти толокуши, которой преступница в обычное время толкла картошку у себя на кухне.

Надо парня с такой соображалкой привлекать к своим делам. Но позже — сейчас… молочка бы и спать. Если спальня качаться сильно не будет…

Никодимка поднялся только к полудню. Охая, постанывая, держась за стенку, в наклонку направился в сторону нужника. Я успел занять главное место за столом в трапезной, и встретил его понимающей презрительной усмешкой.

— Эй, бабы, дайте болезному квасу. И — брысь отсюдова. Ну что, пòпова головушка, ублажил свою попу? Обе болеют?

Бедняга аж захлёбывается квасом. Долго откашливается, потом снова тянется к кружке. Нет, терпеть этого я не буду. Тем более — и самого ещё… покачивает.

— Не слышу ответа. Ты хлебать-то погодь. Вчера вдоволь нахлебался. И чего теперь с тобой делать? Ты хоть помнишь, что ты вчера… учудил?

Отрицательно трясёт головой, старательно не поднимая лица от кружки.

Врёт. Врёт потому что трус. Надеется, что ситуация сама собой рассосётся. Страусиная манера: раз ничего не помню, то — ничего и не было.

Молчит, упёршись в кружку. И я молчу. Держу паузу, держу улыбочку. В очередной раз, взглянув искоса поверх края кружки, вдруг с воем сползает на пол и ползёт ко мне.

— Господине! Иван Акимович! Не погуби! Смилуйся! Бес попутал! Сатинский промысел! Не помню я! Не виноватый! Хмель все помороки забил, затуманил! Не корысти ради, не разумением человеческим, но лишь диавольским наущением…

— Стоп. Так приходской пресвитер у меня будет по «диавольскому наущению» пасторскую службу править?! Окормление по-сатанински?!!

Никодим продолжает выть, плотно обхватив мой левый сапог — правый я успел убрать.

Православная церковь на Руси очень против мужеложства. Если мирян церковники не очень эффективно пытаются образумить словами, то для своих наказание применяется жёстко и постоянно. Принципиального эффекта это не даёт — инциденты повторяются из столетия в столетие вплоть до 21 века включительно. Но страх пока внушает.

Близкая смерть в монастырской яме-порубе для Никодима вполне реальная перспектива.

Но у него есть и другой страх — не только животный страх предстоящей долгой и мучительной смерти, но и этический страх — страх нарушения табу, действующего в обществе. Не только страх наказания, но и страх самого себя, страх своей маргинальности, своей… анти-христианскости. Ему нужно не только отсутствие огласки, но и утешение. Чтобы я его убедил, что он — нормальный, не свихнувшийся. Здесь говорят: «бесом обуянный».

«Мерцающее» сумасшествие — мучительно для личности. Один из моих знакомых временами тоскливо говорил:

— Когда я был нормальным, я так не поступал.

Исполняю штатную последовательность: пристыдить, пригрозить, укорять, утешать… Дождаться катарсиса в форме обильного слёзо- и слюноотделения. Выслушать поток обещаний:

— Да я…! Больше никогда…! Вот те крест святой…! Как бог свят…! Всеми фибрами…! Самой Пресвятой Богородицей…! Всякую волю твою…! До самой гробовой доски…!

Думаю — ему можно верить: вряд ли он будет ещё раз всовывать себе в задницу умасленную рукоятку от утятницы. Но надлежит по-отечески погрозить пальчиком:

— Ты смотри у меня, знаю я вас…