Стрелка (СИ)

Трехполье и крепостное, бронную дворянскую и пороховое казённо-зарядное. Разламывает Большую Орду, шлёт рать на Туру в Сибирь, публично топчет ногами ханскую грамотку… А после пишет крымскому хану: «Я — верный холоп твой, господине».

«Базис»-то, он конечно… Но силёнок-то… Потому что «расклад другой»! У меня тут — ни Крымского ханства, ни Великого Княжества Литовского, ни польской, немецкой, шведской, османской… экспансий.

Фактор времени. Необходимость своевременности, соразмерности, уместности… Оптимальности.

Пушкин, факеншит! Гений, сукин сын! В одном четверостишии — вся русская история! За что его и убили. А нефиг такие эпиграммы в дамские альбомы писать!

Другой прогрессор будет расхлёбывать сходные проблемы. В другое время в других условиях. Хотя и на почти таком же базисе. И ломать, перестраивать этот хреновый «базис», потому что иначе — бздынь. И народу, и государству.

«Дорога ложка к обеду». — А если — «нет»? — То — «нет». Приходите в следующий раз. Если к тому «разу» — с голодухи не окочуритесь.

«Есть страшное слово „никогда“. Но есть ещё более страшное слово — „поздно“».

И всё это нынче зависит от самомнения «хоругвенной подстилки».

Глава 322

Я накинул на плечи кафтан и так, не обуваясь, спустился на пляж. Там, в нашей «рязаночке» спала-почивала… вдруг вставшая проблема. Ещё спит, но уже стоит.

«Я её уговорил»… Или — «она позволила себя уговорить»… Или — «спровоцировала на уговаривание»… А какая разница? Надо поломать этот… «уговор». Как?

С ним толковать… бесполезно. Одурел от любви. «Помороки вышибло». С ней… Улестить, подкупить, обмануть? И что? Чего стоит «нет» отрядной шлюшки, когда командир отряда говорит «да»? Устранить объект? Пришибить? Прирезать? Утопить?

Она старательно изображала сон, глаз не открывала, дышала ровно. Взошедшая луна довольно ясно освещала её лицо.

Интересно: ушкуйники активно обрабатывали почти всё её тело, но не тронули лицо. «Товар — лицом…». Ни одного синяка или ссадины. Что глаза и губы опухли — следствие пролитых слёз и перенесённых побоев.

Кстати, опухшие губки у неё… очень миленько…

Я снял штаны и аккуратно сложил на лавку в лодке. Сел сам, бросил что-то мягкое под ноги на днище…

– Иди сюда.

Она продолжала изображать сон, пока не сдёрнул её, пока не поставил на колени перед собой, между своих коленей.

– Рот открой.

Она мычала, отворачивалась, отталкивала…

– Хочешь к ушкуйникам?

Нет, всё-таки не оставляет меня интерес насчёт пруссов. Что же они ещё такое «уделывают деревами», если одно упоминание о бледном подобии их технологий даёт столь мгновенный и мощный всасывающий эффект?

У неё хорошо получались ямочки на щёчках в тот момент, когда, при обратном ходе, возникает разрежение. Остальное… учиться, учиться и ещё раз учиться. Как завещал великий Ленин комсомольцам и комсомолкам.

Какой-то шум за спиной привлёк моё внимание. В десятке шагов, с обрывчика, которым ограничивается пляж, на нас смотрели четыре пары глаз: Сухан, Резан и пара костровых. Ребятишки, явно, пребывают в недоумении.

Пришлось встать, поднимаю девку за голову, развернуться боком и, сдвинув полу кафтана, ознакомит аборигенов с «достижениями всего прогрессивного человечества рубежа третьего тысячелетия».

Вы пляшущих скелетов в лунную ночь на кладбище — никогда не встречали? Когда встретите — у вас будет такой же вид, как у моих одностяжников. Я поманил их пальцем, но парни мгновенно исчезли за краем обрыва. Кажется, даже дышать там перестали. А Сухан с Резаном подошли к нам.

– Э… а не укусит?

– Баба, конечно, дура. Но не настолько. Снова с поленцами здороваться… — дурных нема. Попробовать хочешь? Оно полегче, чем как обычно. Только сперва подмыться надо.

Резан махнул уже снова торчащим над обрывом головам наших дежурных. Один из них, спотыкаясь на каждом шагу, поскольку не смотрел под ноги — взгляд оторвать не может, притащил котелок с нагретой водой.

Девка сперва задёргалась, заныла при появлении зрителей. Но я натянул ей поглубже на глаза шапку. И она успокоилась, как успокаивается нервная лошадь с закрытыми шорами.

Сухан и Резан занимались подготовительными личными гигиеническими процедурами, я комментировал свои и её движения, показывал различные варианты, как вдруг, поджидающий возврата котелка одностяжник, осмелился спросить нервно прерывающимся голоском:

– А… это… а мне… ну… можно?

Какая любознательная, интересующаяся, ищущая, открытая инновациям молодёжь растёт в нашей стране! Ну как можно отказать пытливой душе ребёнка?!

Поскольку вопрос усталости нашей «бабушки» никого не интересовал, то я озаботился другим:

– Можно. Но завтра серебра на курв городских — не дам. Согласен?

– А? Ну… Да.

Тут я уже как раз… смог уступить место Резану. К моменту его завершения… или здесь правильнее — кончания? — концепция эффективного применения наблюдаемого явления оформилась в моём мозгу:

– Резан, подымай потихоньку остальных. Пусть и другие тоже… приобщатся.

– А она того… не сдохнет? А Лазарь? Он знаешь, чего скажет… и сделает…

– Сделает он одно — поумнеет. Процесс необратим, процесс пошёл. Пока он по бережку бегает да руками машет… Вернётся — поговорю. Дальше: поставь грамотного. Чтобы список вёл. Чтобы помытость проверял. Чтобы смотрел насчёт всяких насекомых. У кого есть — нафиг. И всякие язвочки, потёртости, покраснения, опухоли… И ещё — серебра я больше на баб давать не буду. Зато вот это — каждый день каждому.

– Вона оно чего… А поднимать их не надо — все уже, глянь: над обрывом торчат. Эй, вы там, ходи сюда!

Я полагаю сию историю из самых наиважнейших моих прогрессов. Ни основание городов или строительство мостов, ни разрушение царств или их создание, ни изобретение хоть бы каких вещей или материалов — с этим не сравнимы. Ибо те — есть изменения лишь для относительно малой группы людей. Изменение же формы проявления основного инстинкта, самого что ни на есть базового и повсеместного, затрагивает повседневное поведение огромной человеческой массы. Тех бессчётных племён и народов, кои проживают под властью разных ответвлений авраамических и прочих скотоводческих религий. В которых всякое отклонение от единственного способа выражения основного инстинкта есть табу. Есть действо сатанинское и грех смертный.

Моя инновация, при всей кажущейся малости своей, была потрясением величайшим. Ибо — всехным. Не только святорусскими ратниками применяемое, но любого роду-племени-сословия-вероисповедания — доступное. Не навязанное, не указанное, но — добровольное.

Посему ни границы государств и вер, ни замкнутость общин или закрытость теремов — остановить его не могли. Начавшись здесь, в Ярославле, от подглядывания хоругвенных воев, мальчишек-отроков, распространилось оно по всему миру.

Сотрясая и потрясая его. Ломая и разгрызая туземную «нравственность» — систему ценностей и запретов, столь жестоко вбитую в аборигенов. Систему, в которой утопить жену с любовником, вбив предварительно в неё кол — правильно, прибежать по зову сюзерена, который бросит своим слугам на забаву, как тряпку щенкам — святое.

Мир-то и поныне трясёт. И дальше трясти будет. Каждый раз как новое поколение будет открывать для себя такое.

Как бы не злобились церковники, как бы не пугали казнями загробными, а пошло-покатилося волной высокой, расходясь во все стороны, новое умение человеческое. Не остановить уже. Называли его по всякому — Ростовский обычай, Суздальский, Залесский… Ныне по всему миру говорят: «Русский поцелуй». Иные и учиться приезжают. Что тоже — к славе и богатству нашему.