Учитель афганского

— Ваше право. Вы ведь старый человек. У нас в Америке даже генералы сдают кросс. Вы сможете пробежать хотя бы сто метров, подполковник?

— Вы что издеваетесь над моим возрастом? Вы тоже когда-нибудь состаритесь.

— Издеваюсь? Помилуй бог!

— Нам не о чем больше разговаривать!

Зажарский направился к двери и неожиданно обнаружил, что та заперта.

— Извините, ради Бога, сэр, это я закрыл, — потупился Гот.

Он достал из кармана связку и, поигрывая ею, подошел. Стоило Зажарскому отвлечься на связку, как он расчетливо ударил старого человека носком туфли в коленную чашечку.

Зажарский громко вскрикнул и грузно упал на колени. Если бы он был лет на 20 моложе, он бы сразу вскочил обратно, но теперь он мог лишь смотреть на возвышающегося над ним молодого ярого соперника.

Гот бил старика долго. Сначала кулаком по лицу. Не мог отказать себе в удовольствии. Его лицо было слишком умным, и особый кайф было врезать по нему кулаком. Американец и врезал. Раз, другой, третий.

Старый пердун стал заваливаться, тогда Гот заботливо придержал его свободной рукой. Кожа у подполковника оказалась неприятно холодной и влажной, а ухо толстое и с трудом гнущееся.

Поначалу куратор особо не разбирал, куда бьет, зато потом стал выцеливать каждый удар. Заметив, что старик болезненно реагирует на удары в район глаз и бровей, он бил туда. Попробовал дать по зубам, но сразу выбил вставную челюсть, да ив старческих слюнях перепачкался.

Неизвестно, сколько бы он обрабатывал старику лицо, если бы тот неожиданно не кашлянул в него кровью. Плевок угодил на белоснежную рубашку. Гот с негодованием отшвырнул старика. Тот ударился головой об пол, породив вокруг головы ореол из рубиновых капель.

Гот подумал, не переусердствовал ли он, но мысль сразу затерялась на периферии сознания, когда он увидел, что пятно на сорочке расплылось до неприличных размеров. У куратора в кабинете имелась запасная, и он часто принимал душ в течение дня. Привычка, над которой потешались аборигены. Варвары.

Куратора снял рубашку, оголив мускулистый потный торс и оставшись доволен своим физическим состоянием. Закинув испорченную сорочку в платяной шкаф, он застегивал новую, когда увидел, что старик лезет рукой во внутренний карман. Пистолет! Мелькнула истошная мысль. Гот подбежал и, так получилось, с разбегу со всего маху приложил допрашиваемого ногой в голову. Ну, чисто пенальти в соккер забил!

Старик кувыркнулся на бок, голова с неживым стуком ударилась сначала об стену, потом об пол. Гот подскочил, полез в карман. Пистолета не обнаружил, лишь пузырек с нитроглицерином.

— Бич! — он швырнул пилюлю в лицо старику.

Тот даже не отвернулся, продолжая смотреть одним глазом. Второй был залит кровью.

— Чего уставился? — спросил Гот. — Где документы, старый идиот? Сейчас отдохну, и будет тебе второй акт!

— За меня отомстят, — произнес старик.

Куратор расхохотался. Оказывается, он был сильно напряжен, теперь нервы отпустили. Он был чрезвычайно доволен собой. Да плевать на эти документы, зато как он приложил этого умника!

Смех его резко оборвался, когда смотрящий на него глаз подернулся мутной пленкой, остекленел. Кожа куратора покрылась мурашками, он словно впитал в себя чужую смерть.

Надо бы отвернуться, но мертвый глаз не отпускал, высвечивал его словно прожектор.

Моджахеды молились.

Несмотря на то, что это были матерые волки, долго воевавшие и погубившие немало людей, среди которых были не столько солдаты, но и женщины, старики и дети, несмотря на все это, они были верующими, глубоко набожными людьми.

Самое нелепое, что они считали своими врагами людей, тоже верующих в Аллаха. И моджахеды и талибы дрались насмерть, чтобы отстоять свое право называться наиболее верными последователями Всеотца.

Мужчины расстелили коврики, которые всегда носили в сумах рядом с патронами, и припали к ним ниц.

Максуд молился в самом первом ряду, напротив муллы, зычно выкрикивающего слова молитвы.

Вечерело, и в застоялом воздухе прощально скользили лучи скрывающегося за утесами солнца. Это была последняя, пятая, молитва за день.

Среди моджахедов затерялся маленький тщедушный пуштун по имени Илаир. Вся его семья погибла еще в войну с шурави, и единственное, что помогло пуштуну выстоять, это была вера в Бога.

Всякий раз во время молитвы он испытывал настоящий религиозный экстаз. Напевные слова муллы входили ему в голову точно невидимые никому солнечные лучи. Они пронзали все его тело: сердце, живот, достигали кончиков рук и ног, заставляя его светиться, словно вселенская лампа. На душе тоже становилось светло и покойно: в такие моменты пуштуну казалось, что вся его семья рядом с ним.

На этот раз что-то было не так. Илаир почувствовал смутное беспокойство. Душа его, готовая как всегда взмыть вослед молитве, вдруг отяжелела, наполнившись сомнениями точно камнями, а потом и вовсе уперлась в нечто в небесах, словно Проклятая долина была накрыта сверху гигантской крышкой.

Пуштун вспомнил, как любил в детстве говорить старшему брату, раздавленному впоследствии русским танком вместе с остальной семьей внутри старенького дома, где они все пытались спастись, контуженным шурави-танкистом:

— Наш мир это большой казан с пловом, а небо это закрытая сверху крышка.

Как он смеялся тогда, и как давно это было.

Сказанные когда-то слова приобрели особый смысл, и ему вдруг показалось, что люди на самом деле находятся в некоем гигантском казане, и кто-то только и ждет момента, чтобы приготовить из них удобоваримое блюдо.

Мулла закончил читать, характерным движением огладив бородку, и моджахеды поднялись с колен.

Максуд, сопровождаемый Саламом и Покчой, подошел к истукану, рассматривая план.

— Они направились к моему золоту, — безапеляционно заявил он, сразу представив дело так, чтобы никто ни капли не усомнился в его неотьемлимых правах на золото, и указал на план кинжалом. — Они идут по руслу, глупые бараны. Мы же сделаем так, — острое лезвие звучно чиркнуло по каменной груди, оставляя сверкающую царапину и напрямую соединяя две соседние извилины русла. — Срежем путь и встретим их там, где они нас не ждут.

Моджахеды, привыкшие за много лет непрерывной войны сначала с шурави, потом с талибами, к походной жизни, не предполагавшей долгих сборов, споро собрались, водрузив на себя автоматы, пулеметы, гранатометы, мешки с гранатами и крупнокалиберными патронами и, перевалив за берег, быстро углубились в долину.

Они были слишком заняты, чтобы обратить внимание на заунывный скрип, с которым голова каменного истукана повернулась книзу, и он посмотрел на свежую царапину на своей груди. Видно он остался недоволен увиденным, так как каменная рука тяжело оторвалась от грунта, после чего была поднесена к груди и затерла след максудовского кинжала, сопровождая действие шумом мельничных жерновов. Сделав дело, истукан уронил руку в прежнее положение, не делая даже попытки ослабить последовавший удар.

— Что это? — испуганно вскинулись замыкающие колонну, но, так и не заметив источника непонятного звука, решили, что с громоздящихся высей Ниджрау сорвалась одинокая глыба.

Ощутимо посумрачнело, но все еще было достаточно светло.

Моджахеды по привычке, выработанной еще с войны с шурави, шли нога в ногу. Получившаяся цепочка имела такую длину, что последний в ней не видел первого, а первый последнего.

Идти было легко. Земля подпружинивала, все кочки имели округлые верхушки, словно были облизаны. Частенько попадали лужицы дурно пахнущей гнилью воды, повсюду рос камыш, заросли которого становились все выше, все гуще.

Идущие не были равны по силе и выносливости, поэтому и так длинная цепочка со временем растянулась безо всякой меры. Слабейшие отставали, постепенно смещаясь в конец.

Уроженец Кундуза, державшийся поначалу середины отряда, изрядно подустал, в результате чего был обойден остальными бойцами и поплелся последним. Ему было не по себе в незнакомой местности, да еще такой, да еще вечером, когда тени становились все длиннее, а свету все меньше. Он изо всех сил старался не отстать, но сил не хватало, и расстояние до отряда все увеличивалочь, и вскоре достигло границ видимости в темном загустевшем воздухе.