В третью стражу. Трилогия (СИ)

   Да, победим, конечно. И будет парад в Москве в сорок пятом, и мой дед на фронте погибнет, и бабушка умрет от недоедания, и еще много... много... и женщин французских налысо стричь будут!

   Кто-кто... А мужики ваши!

   Ну, кого-то может и было за что, но другим-то выживать надо было... а мужики ваши - трусы, сначала сдали Францию, а потом злобу за импотенцию свою - на женщинах вымещали...

   Что делать? Вот это вопрос, подруга!"

   - Прибить Гитлера и этих... - Таня плыла, язык уже заплетался - других на букву г... - двести грамм водки под кусочек шоколадки - ге... ги... го... говнюков! Вот! - вырулила Татьяна...

   Поспорили, поплакали, согласились, что все мужики сволочи, и хотят только одного. Решили, что хоть история и не имеет со-сла-га-те-те-те-ль-но-го наклонения, они её

сослагут

и наклонют

. Или как там правильно сказать -

сосложат

и наклонят

? Изменят! А будущее создадут... светлое и счастливое.

   "Все сестренка, давай баиньки, иначе плохо нам будет завтра...", - как старшая по спальне объявила Таня, у неё уже то ли от перегоревших нервов, то ли от алкоголя, - всё плыло перед глазами, и в голове был, что называется, "сумбур вместо музыки".

***

   Утром, когда умывалась, - вторая дверь оказалась входом в туалет, рассчитанный на два купе, - Татьяна неожиданно почувствовала головокружение и ломоту в пояснице.

   "Ох, вот этого я не ждала!" - еще не вполне адекватно воспринимая ощущения нового собственного тела, подумала она и прислонилась к стене.

   "Ты что, "там" беременная?" - подумала Жаннет.

   "Нет, просто не вовремя. У меня еще пара недель была", - откликнулась на вопрос Татьяна.

   "Для тебя не вовремя, а для меня, слава богу, в самый раз! Уступи-ка место, сестренка, ты, я думаю, сразу не справишься, ведь так?"

   Жаннет приняла тело под свой контроль и полезла в саквояж, бормоча под нос: "Где тут мой пояс?"

   "Да, сложновато, - прокомментировала Татьяна процесс, и тут же подумала о главном, но уже совсем в ином ракурсе: - А ведь скоро война, и как же на войне с этим справлялись? Как там медаль у женщин мужики называли - "За боевые услуги"? - свиньи! Да только за одно это на фронте медаль боевая заслужена!"

   "А давай, как у вас изобретем - с крылышками - враз миллионершами станем!" - развеселилась Жаннет.

   "Между прочим, очень даже, - сразу же согласилась Татьяна, пытаясь сообразить, смогут ли здесь наладить выпуск чего-то подобного? - Скольким женщинам жизнь облегчим! И - да, денег на этом можно сделать... немерено."

   Настроение, как ни странно, резко улучшилось.

   "Красизофрения? - подумала Татьяна-Жаннет. - Ну, что ж, слияние не слияние, но жить уже можно. И - не сумасшествие, а это - главное!"

   Посмотрев в окно, она вдруг поняла, что за делами и "разговорами" совершенно не заметила ни времени, ни дороги, а поезд шел уже в предместьях Праги...

2.

Олег Ицкович, Прага

, 4 января 1936 года

   Олег вышел из здания вокзала налегке, оставив саквояж в камере хранения, постоял с минуту на мостовой, вдыхая воздух Праги и размышляя, не пройтись ли пешком, но потом взял все-таки извозчика и приказал ехать на Железну.

   - Пан, не впервые в Праге? - на вполне сносном немецком спросил возница.

   - Приходилось бывать, - улыбнулся Олег.

   Настроение - несмотря ни на что - было замечательное. Кровь в жилах, что называется, играла, и во всем теле ощущалась некая приятная легкость.

   "Еще немного и взлечу!" - усмехнулся он мысленно, закуривая сигару, и вдруг поймал себя на том, что поет. Ну не поет, разумеется, а напевает. И не в голос - ну, разве что чуть-чуть, под сурдинку. Но все-таки...

   "Танго, в Париже танго..." - и причём, спрашивается, здесь танго, и почему Париж, если он в Праге?

   А в Праге было прохладно, но не холодно, и еще - сухо. По-видимому, здесь не только снегопада не было, но даже паршивый дождик давно не случался.

   - Здесь, - сказал он извозчику, по наитию определив подходящее место. А почему место было подходящее, он бы и себе не объяснил, просто чувствовал, что прав. Ощущение везения, удачи, как тогда - за игровым столом в Атлантик Сити. Попёрла карта и все. Успевай только делать ставки и забирать выигрыш.

   "Джеймса Бонда изображаешь? - спросил он себя, расплатившись и направляясь вниз по улице. - Или работаешь под Челентано?"

   Но, так или иначе, он чувствовал запах удачи, знал - сегодня он может все, даже то, о чем никогда и не мечтал.

   Вообще-то ему нужно было на улицу Рыбну, но он выбрал Железну и шел, попыхивая сигарой, напевая под нос, шел, куда глаза глядят. Он не спрашивал, зачем и почему, просто решал, как решается, и шел, куда идется. Сегодня Ицковичу путь указывала интуиция и поддерживала дивная мелодия, ожившая вдруг в памяти, и Олег решил, что хуже не будет. А если и будет, то, - что с того? Все равно, это жизнь в займы, и, коли бог назначил ему подвиг, то не за тем, вероятно, чтобы прибить в самом начале квеста.

   Минут сорок Олег бродил по старому городу Праги, пока ноги не принесли его в Йозефов на Тинску уличку к дверям обычной на первый взгляд каварни.

   "Чашечку кофе, доктор? И рюмочку... мнэ... сливовицы?"

   "А если развезет? - спросил он себя, усаживаясь на чувственно скрипнувший венский стул у круглого столика. - С двух-то рюмок?"

   - Кофе, - сказал он чишнику, подскочившему к столику, едва Олег успел сесть. - Чёрный и крепкий. И... - он уже почти решился на коньяк, но все-таки передумал. - И, пожалуй, рюмку сливовицы.

   Интерьер в кафе, по-видимому, давно не менялся, если менялся вообще, и Олег мог на вполне законных основаниях вообразить, что вот сидит он здесь, пьет кофе, и рюмочка со сливовицей дожидается своего часа рядом с сахарницей. Сидит, значит, как ни в чем, ни бывало, в Праге 1936-го года, напевая несуществующий еще шлягер про танго в Париже, пьет кофе и раздумывает о том, не закурить ли сигару, и вдруг - вот сейчас, например, зазвенит колокольчик, и Олег повернется на звук, и увидит входящего в кафе Франца Кафку. Каково?!

   Не случится.

   "В каком году умер Кафка? - пытается вспомнить Ицкович. - В 1924 или 1926?"

   И в этот момент колокольчик над входной дверью действительно звенит, Олег поворачивается и замирает. Даже сердце в груди сбивается с ритма. Но оно того стоит, - в каварню входит женщина-мечта. Такое впечатление, словно сошла она с одной из работ Альфонса Мухи или Густава Климта.

   Мгновение длится. Олег, словно завороженный, глядит на женщину, а она - вот же пропасть! - на него. Смотрит, не мигая, глаза в глаза, и, кажется, что ее огромные голубые глаза становятся все больше и больше, и нет уже белого удлиненного лица с правильными тонкими чертами, а есть только эти огромные глаза, способные поглотить Ицковича целиком. Поглотить и...

   "Ох!" - женщина делает шаг вперед, и наваждение исчезает, но интерес остается.

   Ицкович смотрит, наплевав на приличия, и не может насмотреться. Черный локон из-под кокетливой шляпки, белый узкий чуть вздернутый нос - кокаинистка или просто замерзла? - пальто, которое должно по идее искажать формы, но не способное, на самом деле, скрыть замечательную фигуру.

   Если бы не

Дело

в доме, что на углу Рыбна и Тын, Ицкович знал бы, в чем его долг и святая обязанность. Но как тогда быть с господином Хейнлайном, который по-нашему: сука Гейнлейн?

   "А никак!"

   И в самом деле, что на Гейнлейне мир клином сошелся, или завтра нельзя сделать то, что запланировал на сегодня? Что там у нас не догма, а руководство к действию? Однако даже привычное, пусть и мысленное ерничанье, не может отменить факта: он смертельно ранен и - "Вот ведь парадокс!" - совершенно не хочет исцеления.