Стратегия обмана. Политические хроники (СИ)

Этот намёк на полную изоляцию только разозлил Алекс. Теперь стало понятно, кого конкретно стоит благодарить за одиночную камеру. Проведи она в ней ещё неделю и неминуемо захочется чей-нибудь крови. А никого рядом не будет.

— Да, я вспомнила о многом. Об ОПЕК, например, Альдо Моро, папе римском. Я всех их прекрасно помню, как и инструкции, что получала от вашего управления перед началом каждой акции. Я же не нужна вам живой, Доминик. Зачем этот цирк с обвинением?

— Но вы же не безвинная жертва. Скольких людей за свою жизнь вы убили?

— Одних я убивала на войне, других по вашему приказу. За такое в военное время не судят.

— Британское правительство считает иначе.

— А что считают в вашем управлении, а, Доминик? Если я преступница и выполняла преступные приказы, то как назвать тех, кто отдавал эти преступные приказы мне? Безвинными стратегами-бюрократами или заказчиками преступления? А это статья, Доминик.

— Не здесь, — парировал он.

— У вас же преступное государство, — продолжала бесцветным голосом говорить Алекс, — оно же совершает террористические акты против других стран. Такие приказы отдают не один и не два человека, это же система. И ты на неё работаешь.

— Я патриот, если вы понимаете, о чём я.

— И я патриот своего нового отечества, которое оказалось разделенным и под оккупацией.

— Но вы проиграли, а я нет. Победителей, как известно, не судят.

— Прямо как в Нюрнберге, — ядовито усмехнулась она.

— Ну, до этого мы не собираемся доводить. Просто будьте благоразумной хоть раз. Признайте свою вину за Брайтон и получите всего-то лет десять-пятнадцать как соучастница.

— А может сразу пожизненный?

— Нет, — с неизменной серьёзностью отвечал Доминик. — Это удел Меджи, он ведь принёс бомбу в отель. А вы будете просто его сообщницей.

— Он меня не знает.

— Ничего страшного, он сделает вид, что вы давно приятельствовали.

— Зачем всё это, Доминик? Почему вам просто меня не убить и не похоронить вместе со мной все секреты тайных операций РУМО и ЦРУ? Что вам мешает?

— А вы так сильно хотите умереть, фрау Гольдхаген?

Не раздумывая, Алекс ответила:

— Да, это бы решило сразу все проблемы.

Доминик поднялся с места и направился в сторону двери:

— На самом деле мне не важно, что вы скажете инспектору. То, что вы из ВИРА он прекрасно знает, у него есть полный набор доказательств.

— Сдал меня, и доволен?

— Это не так важно. Просто знайте, вы не выйдете из этой тюрьмы, потому что так надо.

— Кому?

— Ронни, Мэгги, Мише, Каролю, в конце концов. У них сейчас всё только начало налаживаться, у них столько планов на будущее всего мира, и оно будет совсем иным, не таким как сейчас или прежде. Им не надо мешать.

После этих слов Доминик вышел и вернулся дознаватель с охраной. Те самые доказательства её причастности к ВИРА были тут же предъявлены в виде фотографий и письменного свидетельства того самого предателя, что заманил её в Глазго. На привычные грубые требования подписать признание Алекс твёрдо ответила:

— Как доброволец Временной Ирландской Республиканской Арии я требую статус военнопленной.

— А больше ты ничего не хочешь? — издевательским тоном ответил дознаватель. — Подписывай и кончай свой спектакль.

— В таком случае я объявляю голодовку.

Тот даже пришёл в замешательство.

— Чего? Голодовку? И чего ты хочешь этим добиться?

— Того, что не смог Бобби Сэндс и ещё девять парней. Я требую статуса и справедливого суда.

Дознаватель только уткнулся в бумажки и сквозь зубы кинул:

— Ну, сдохнешь, и чёрт с тобой, одной психопаткой меньше.

С этого дня постоянные смены дня и ночи начали тянуться бесконечной чередой, которые Алекс видела только за окном. Свет в камере не выключали, видимо, желая вызвать у неё нарушение сна. Но она и так не спала последние шестьдесят лет, электрический свет её не беспокоил. Волновала лишь легкость, из-за которой она переставала чувствовать свое тело. Крови не хотелось, но Алекс всё равно знала — без неё будет еще хуже.

То, что уже вторую неделю она была в камере одна, лишённая даже общения с дознавателями, её не особо волновало, скорее было даже любопытно, почему к ней не подселили соседку, которая, разговорив её, тут же пошла бы докладывать обо всём тюремному начальству.

Алекс вспомнился давний разговор с Родериком, когда они говорили о пойманной в Швейцарии Габи Крёхер, что должна была вместо Алекс понести наказание после похищения нефтяных министров. Вспомнила она и о заключенных Фракции Красной Армии, которых натуральным образом пытали в тюрьме, пока не убили. Тогда Алекс говорила об их участи с чувством, потому что восемь лет назад ни за что не желала оказаться на их месте. А вот теперь оказалась одна в тюрьме, без адвоката, без сна, разве что не в абсолютном акустическом вакууме — видимо руководству тюрьмы пока сложно освободить специально для неё весь этаж от арестанток.

То, чего она боялась, неминуемо случилось. Алекс просто была уверена, что Родерик записал тот разговор и подшил к её делу, а Доминик, это дело приняв, нашёл уязвимое место и надвил на него, но пока не в полную силу.

На третью неделю стало тяжело вставать с кровати, на которой она лежала почти все дни. Смотрительницы с издевкой каждый раз приносили еду и оставляли в камере на полу, невзирая на объявление о голодовке. Но Алекс хлеб и каша не интересовали, она даже не чувствовала их запаха. Завтрак, обед, ужин — только тогда она и видела людей, вернее злобных стерв в форме.

Наконец, к ней пригласили тюремного доктора. Его она встретила сидя и даже смогла встать, держась за спинку кровати. Эскулап измерил пульс и сказал, что всё в порядке и ушёл. А Алекс рухнула обратно на кровать и смогла встать только на следующее утро.

Эту слабость она помнила со времен Остланда, куда попала из дома и где долгое время не могла найти источник пропитания. Тогда добрый доктор привозил ей из Саласпилса свежезабранную кровь. Какой ужас она испытала, когда после войны прочла, что в Саласпилсе был концлагерь, и ту кровь забирали у детей за добавку к еде. Если бы тогда она только знала, то никогда бы, ни за что…

Наверное, питие крови детей было первым серьёзным злодеянием в её жизни, хоть она и не знала, что творит. Вторым злодеянием стало убийство английского солдата-насильника, который сам ничего доброго ей не желал. Третьим стало активное занятие контрабандой. Но тогда, больше двадцати лет назад она как-то не особо терзалась моральными проблемами покупки и продажи оружия, из которого потом убивали людей. Тогда она считала себя просто экспедитором и не более. А теперь посмела рассуждать перед Домиником о заказчиках, исполнителях и общей ответственности. Но тогда и на Средиземноморье, если не она убивала из перевезенного ею оружия людей, то стала соучастницей их убийства.

Четвертой ошибкой в её жизни стало соглашение с Джейсоном и служба в РУМО. А ведь тогда она даже не знала на кого работает, Родерик признался ей намного позже. А за вербовкой последовала засылка в Ольстер, а там…

Нет, она не перестала считать творящееся там войной, а убитых солдат и полицейских — армией противника. Но когда она согласилась делать бомбы, когда согласилась привозить их к месту и взрывать, когда во взрывах начали гибнуть гражданские… Так не должно было быть, надо было остановиться, потому что это неправильная война. Когда англичане убивают ирландских детей, это остается на их совести. А когда от её бомб погибали мирные мужчины и женщины, не важно, какого вероисповедания — это и теперь останется на её совести до самого Страшного Суда. Тогда она считала, если власти не вняли предупреждению и дали бомбе взорваться, то в смерти людей повинны они сами. Но ведь гелигнит в машину закладывала она. И изготовляла его тоже она. Сколько же было таких бомб, в Белфасте, Лондоне и пригородах, сколько их них обезвредили, сколько нанесли разрушения магазинам и правительственным зданиям, а сколько причинили вреда гражданским? Пятьдесят убитых и 437 раненых — это она помнила чётко, потому, как всегда вела счёт в уме. И содеянное уже не исправить.