Львив (СИ)

Признаемся честно: шляхтянка Сабинка была единственной голой девочкой, которую довелось лицезреть Игнатию Несвецкому.

Но все, что ему очень хотелось увидеть, Несвецкий увидел. Потом, когда смешливая сумасбродка Сабинка превратилась в красивую девушку, пани Сабину, иезуит Несвецкий снова встретил ее — и жутко пожалел о том, что стал священником.

— Тысяча еврейских чертей! — воскликнул тогда он про себя, — это не Сабина, а воплощение всех плотских грехов! Уродилась же такая соблазнительная.

Нет, надо держаться от нее подальше!

Но это никак не получалось, и патер Несвецкий, если говорить его родным польским языком, popal w blad. Отсюда все последующие беды.

В погоне за Коэнами патер Несвецкий завлек в свои сети, застращав и озадачив, нескольких еврейских купцов, имевших несчастье подписать скандальное письмо Шабтаю Цви. Он намекнул, что знает все их темные делишки, вытащил из шкафчика схваченные письма, где купцы жаловались на поборы, поругивая покойного графа Липицкого и даже желали ему скорейшего сошествия в ад. Добрый католик потребовал с толстосумов передать на нужды церкви солидные суммы, и, вооружившись большими средствами, мог теперь не скупиться на подкуп свидетелей. Брать на такие цели деньги из казны ордена Иисуса Несвецкий стеснялся. Затем иезуит стал искать врагов рабби Нехемии Коэна. Досконально изучив все частности его жизни, Несвецкий решил: никто не причинит Коэну большего зла, нежели поклонники разоблаченного им Шабтая Цви.

Они сами растерзают львовского раввина на мелкие клочки, только настанет подходящий для мести момент — и Коэну конец.

Но прежде всего Игнатий Несвецкий приказал схватить русинку Марицу, служанку и конфидентку пани Сабины, обвинив ее в колдовстве. Это была первая часть его коварного плана. Марица попалась часа в четыре, когда возвращалась из немецкой лавки, и через минут десять ничего не понимающая девушка оказалась в сыром подвале городской тюрьмы.

Самая суть ареста заключалась в его внезапности. Марица не успела ничего понять, она быстро растерялась, впала в отчаяние и уже не могла противостоять нажиму иезуитов, требовавших признаний.

К такой жертве даже применять пытки было излишне: в страхе за свою жизнь русинка должна сознаться немедленно, что варила из поворызника сатанинское зелье, надеясь ими отравить католическое духовенство, в том числе и патера Несвецкого. А так же подписала кровью, в полночь на Кальварии договор с нечистой силой. С какой именно, иезуиты не знали. Должно быть, к малообразованной служанке явился бес низшего порядка, а расплачиваться за эту помощь Марице пришлось своими ласками, ибо денег у нее нет. Предположив такое, патер Несвецкий довольно улыбнулся: теперь пани Сабина, наивно привязанная к Марице, считавшая ее своей подругой, выполнит все, что он захочет. Хотелось иезуиту немногое: всего лишь полюбоваться на пани Сабину лунной ночью в наряде девы болот, голой и в кувшинках.

… Леви Михаэль Цви написал Сабине записочку, но ответа не получил. Сабина погрузилась в немое отчаяние, и прислуга ту записку ей не передала, отложив на завтра. Однако Леви решил пройтись вечером мимо дома пани. Остановившись у куста китайской розы, Леви пытался пофантазировать, как он стал бы жить вместе с Сабиной, неважно, в образе турка Османа Сэдэ или под своим настоящим именем. И вдруг услышал женский плач. Что плакала именно Сабина, Леви не сомневался. Он перескочил через высокую ограду и очутился в саду. На турка, в шальварах и чалме, сразу же бросились хищные далматские псы, не брезговавшие человечиной. Леви заорал, на шум выскочили слуги, пытаясь оттащить его от песьих пастей, крики донеслись до госпожи — и Сабина, бледная от слез, вышла во двор. Узнав Леви — то есть букиниста Османа, она приказала отогнать собак, ласково улыбнулась, спросив, не покусали ли далматцы и не нужно ли ему перевязать раны.

Но Леви сказал, что псы вцепились зубами в края широких восточных одежд, ничуть не коснувшись тела, и он купит себе новые вещи взамен порванных. Отпустив слуг, пани Сабина нарушила этикет и пригласила «турка» отведать в гостиной его любимый напиток — кофе, дорогую еще диковинку.

Леви покраснел.

— Ясновельможная, закон запрещает мне оставаться наедине с дамой, тем более столь прекрасной, как вы. В таком случае я должен буду взять вас в жены…

Пани Сабина изумилась.

— Но той ночью пришли в сад, говорили нежности — и не думали о вашем законе?!

— Грешен, ясновельможная, грешен! Увидев ваши глаза, я забываю обо всем.

— И все же пойдемте кофейничать — сказала Сабина. — У вас рукав порван.

— Пустяки — вздохнул Леви, — пойдемте.

Он снял свои туфли с длинными загнутыми носами и прошел в гостиную. Сабина уже открыла рот, собираясь сказать Леви, что поляки дома не разуваются, но не заметила, как сняла свои атласные туфельки с большими розовыми бантами и перлинками. Гостиная пани Сабины, где она принимала гостей очень редко, была обставлена в модном тогда стиле «османли».

Но, в отличие от убранства настоящего турецкого дома, где одни ковры, валики и низенькие диванчики, свернутые тоже из ковров, польская гостиная имитировала турецкое. Стены ее обивал нежный шелк, расшитый загогулинами, похожими на свернутый от сухости стручок перца. Столик для кофе оказался низок, и пуфики к нему подобраны тоже невысокие, поэтому Леви такое польское представление о Востоке рассмешило.

Он показал пани Сабине, как на самом деле турки заваривают кофе, сел, поджав ноги, на мягкий коврик с павлинами.

— Я не могу по-европейски, — объяснил он, — не привык.

Не желая обидеть его, пани Сабина подобрала пышные юбки и с трудом села по-турецки. Леви открылась маленькая ножка, затянутая в розовый чулок. Платье паненки показалось Леви странным: по бокам его выступали не то кости, не то какие-то посторонние вставки.

Неужели она такая худая?! — изумился он.

— Если бы вы могли помочь мне, — говорила гордая полька, е— сли бы это стало возможным! Но я боюсь открыться в этом католикам, ведь многие мои родственники имеют отношение к инквизиции, мой брат Зыгмунд — ксёндз, соученик Несвецкого. А вы — мусульманин, ничего в инквизиции не понимаете! В вашу голову могут заскочить неожиданные идеи, и может, это спасет мою Марицу!

Сабина выложила все — и что патер Несвецкий плотоядно на нее поглядывает, и что Марица вовсе не ведьма, а здоровая сельская девушка, привезенная из мест, где даже малые дети носят амулеты со змеями, а в языческие времена существовал целый змеиный культ, но иезуитам это безразлично.

— Скажите, а нет ли у этого изувера какого-нибудь врага, да не простого ненавистника, но сильного, влиятельного, изворотливого?

Пани Сабина призадумалась. Вообще-то весь город ненавидит иезуита Несвецкого. Хотя постойте — слышала, он много лет подряд пытается засудить за чернокнижие некого раввина, Нехемию Коэна, и все никак не может к нему подобраться. Несвецкий терпеть не может Коэна, но того защищает королевские законы. Думаю, патер душу дьяволу заложит под адский процент, лишь бы расквитаться с Коэном.

— Он-то мне и нужен! — улыбнулся Леви. — О Коэне я много чего слышал, большей частью плохого, и у меня с ним свои счеты. Придется притвориться союзником Несвецкого, предложить ему сделку: он освобождает вашу Марицу, а я разбираюсь с Коэном. Этот раввин — не знаю, со злости или по недомыслию — причинял нашей семье немало бед.

— Какая странная история! — воскликнула полька, — расскажите, чем этот Коэн вам насолил?

— Долго говорить, ясновельможная пани. Жили мы в Измире, торговали помаленьку: отец, я, да братик Эли. Шелка, рукописи, посуда, потом перешли на английские товары. Открыли лавочку в Стамбуле, а тут на нас Нехемия Коэн свалился, оклеветал перед султаном, разорил и унизил… Приезжаю я во Львов, а Коэн там! Где еще искать покоя от него? Разве что на Луне, но я боюсь, что тогда Коэн улетит за мной.

— Может, вы его простите? — спросила Сабина.