Стальное зеркало

— Если не выдастся иного случая. — Это Гордон шутить изволит, на свой лад.

Трактат свеженький, с полуострова. К счастью, на латыни, потому что в их местных наречиях черт ногу сломит и кочергу тоже.

Нет, в седле этот читать не станет. В седле он будет по сторонам смотреть, если на марше, а если в разведке — втройне. И за что они с альбийцами друг дружку так не любят? Мы вот с Арелатом тоже родственники и тоже воюем, и ничего похожего.

— Берите.

— Благодарю, господин граф.

Говорите всем «спасибо» и обращайтесь ко всем по титулу или званию. Эта безупречная вежливость, повторенная сто сорок восемь раз на дню, неизменно приводит в исступление всех, кроме Валуа-Ангулема. Немудрено, что каледонца многие считают слишком надменным. Дескать, приближенная к правителям и верховной знати трех держав особа, как же он будет с нами разговаривать не свысока? На самом деле, думает Жан, есть такая надменность — от застенчивости. Кажется, его случай. Так и хочется подставить Гордону подножку — чтоб споткнулся и в ответ ткнул в плечо; но этот же извинится за то, что невнимательно смотрел под ноги…

Я бы на его месте тоже не торопился возвращаться домой. Потому что его манеры не говорят об этом доме ничего хорошего.

Должно быть, Эсме не понимал чего-то важного. Так случалось часто. Тогда он спрашивал — но чтобы верно задать вопрос, нужно знать половину ответа, а если знаешь ее, то можно и самому понять. А если спрашиваешь людей о привычном или очевидном для них, они часто не могут ответить и сердятся. Хуже только вопросы о больших вещах. Тут самые вежливые говорят, что это неведомо, остальные посылают к черту. Или отвечают, что такова воля Божия. Почему небо голубое? Потому что такова воля Господа, сотворившего мир, а помыслы Его непостижимы. Все, стенка.

Дома священник говорил, что изучение всесовершенного и бесконечного Бога составляло для Адама в раю делание, достойное всего его внимания, и сопряжено было с высшим духовным наслаждением. Лучше бы сформулировать юноша не смог, сколько ни подбирай слова.

По мнению Эсме, Адам и Ева были кромешными дураками, не понимавшими своего счастья. Ну вот кем нужно быть, чтобы отвлечься от этого на какое-то добро и зло? Вопросы, вопросы, десять тысяч вопросов — и дают же ответы, настоящие, верные и такие, что их можно понять, а если понять не получается — так можно спрашивать до бесконечности. Поделом этих дурней выгнали из Рая, вот только за что теперь остальным мучиться?

Граф де ла Валле опять расстроился, что не смог передать очевидное. Сегодня его очередь. Обычно это он совершенно не понимал господина коннетабля, если только тот не записывал приказы на бумаге. Господин коннетабль тоже плохо понимал графа, а не понимая сходу, называл его рассуждения чушью. Де ла Валле говорил, уже не при коннетабле, что у него на третьей фразе в голове образуется полная паэлья — валенсийское блюдо, где сразу и утка, и колбаса, и каракатица, а между этим всем рис. Непонятно, как это есть — а складывать морское к морскому, летающее к летающему, а земное к земному уже поздно, приготовлено.

Эсме понимал обоих. По его мнению, оба обычно говорили одно и то же, об одном и том же, но разными словами. Должно быть, все дело в том, что Эсме — иностранец, аурелианский для него не родной, вот и легче вслушиваться в смысл. Хотя господин коннетабль переходил и на латынь, и на толедский, и на альбийский; не помогало. Только Гордону становилось сложнее понимать объяснения — но и слова потихоньку запоминались. Паэлью он тоже попробовал — в Нарбоне. Вкусно, хоть и непривычно; и зачем ее разделять, берешь в одну горсть сразу и каракатицу, и утку, и перец…

То, что делал господин коннетабль — не чудо, не неисповедимый замысел Господа. Сложная, требующая умения, красивая большая вещь. Но выполнимая. Господин коннетабль объяснял господину герцогу Беневентскому, как именно все это осуществляется. Тот, конечно, понимал раз в сто лучше Эсме, с полуслова — но из правильных кусочков можно собрать целое. А де ла Валле говорит: чудо. Потому что не улавливает целиком то, что ему объясняют, теряет куски мозаики, вот у него и не складывается ничего. Но граф очень редко спрашивает у Гордона — считает, что если он сам не понимает, так и остальные тоже, а тем более какой-то совсем молодой чужак, который путается в ударениях и родах слов. Навязываться же и показывать, что знаешь лучше — недолжно, не подобает. Нужно молча слушать и ежечасно благодарить Господа за невероятную милость: тебя не выгоняют.

Не выгоняли на юге, не выгоняют и здесь. Позволяют сидеть и слушать, но только пока молчишь и не мешаешь. Господин коннетабль — очень занятой человек, он не может тратить ни минуты на чужие глупости, невежество и любопытство. Летом Эсме считал его слишком высокомерным и самовлюбленным для принца крови. Таким мог бы быть мелкий дворянин с сомнительной родословной, которому каждый день нужно утверждать себя перед всеми. Помнилось — нестерпимое, ничем не заслуженное презрение в каждом жесте, в каждом слове, руки, толкающие его в кресло, оскорбительное для дворянина требование выдать все секреты спутника… и плевком в лицо в ответ на попытку объяснить хоть что-то — «Вы вздумали меня поучать?!»

Потом Эсме стал замечать, как относится к герцогу Ангулемскому другой герцог, настоящий благородный правитель: с искренним уважением. Это заставило задуматься. Такие разные люди… сначала любое сравнение оказывалось не в пользу аурелианца. Один в обращении неизменно внимателен и ласков, другой каждым словом, каждым жестом словно пытается оскорбить. Один терпелив и выдержан не для виду, по природе — другой словно шаровая молния, попадись на пути, испепелит. Один держится, одевается, живет строго и предельно просто, у другого во всем режущая глаз роскошь; рядом с герцогом Беневентским легко и прохладно, как у ручья в жару — с принцем каждый миг нужно быть настороже, не уронить себя, постоянное испытание…

…а потом Эсме предложили выбирать, и вдруг оказалось, что это невероятно сложно, потому что из двоих именно герцог Ангулемский был тем, кто учил. И потому что еще до того, в три дня после шторма, Гордон вдруг понял, что из всех дураков был первостатейным дураком, почище того Адама. Смотрел на грань и считал ее целым. То, сколько было сделано за трое суток, не мог бы сделать ни один другой человек, а к концу третьего дня тогда еще маршал не позволил себе ни часа отдыха, не стал ни медленнее, ни невнимательнее. Когда Эсме в четвертый раз отправили — резким презрительным приказом — отдыхать ровно, минута в минуту, когда он уже не мог держаться на ногах, ему стало очень стыдно за все прошлые глупости, подуманные и сделанные.

Здесь точно есть система. Деревня, поля, роща, лес, роща, поля, не квадратами, не кругами, но границы видны, будто их воронами по небу прочертили.

Господин граф де ла Валле совершенно не желал понимать, что представителю Каледонии, наполовину порученцу, наполовину обузе господина коннетабля не слишком-то интересно отправляться с разведчиками. Выслушать доклад разведки — да, конечно. Отметить все нужное на карте, подумать, когда все разойдутся. Спросить, когда появятся вопросы. А так… нет, едва ли граф поймет. Он свято уверен, что если тебе шестнадцать лет, то каждая возможность проехаться верхом, рискуя налететь на альбийцев для тебя дороже золота. Переубедить его — себе дороже, сочтет трусом. Следовательно, едем.

Господин граф прав — у нас никто не любит соседей с юга. Но от меня в поле им не жарко и не холодно. Убить одного-двух… может быть, что-нибудь заметить — но и любой другой кавалерист на моем месте сделает то же самое. От того, что я пойму и запомню, пользы куда больше. Я смогу рассказать тем, кто имеет возможность эти знания применить. И меня выслушают, несмотря на возраст и разницу в положении. Если мне будет что сказать, меня выслушают. Внимательно. И воспользуются всем, чем могут. Но для этого я должен понимать, что делается — и как.