Наследники по прямой.Трилогия (СИ)

– Хто ето? Не признаю…

– Да будет вам, Игорь Валентинович, – усмехнулся Гурьев, с удовольствием оглядывая сторожасмотрителя усадьбы. – Свои это. Свои.

Перемена, произошедшая со «стариканом», без всякого преувеличения, потрясла Городецкого. Сейчас перед ним стоял не старый подагрик, а пожилой, но ещё полный сил бывший – да полноте, бывший ли?! – офицер, ротмистр, а то и бери выше – полковник, не утративший ни выправки, ни жёсткого, пронизывающего, свинцового взгляда. И взгляд этот, обращённый на Городецкого, говорил: с каких это пор, Яков Кириллович, у вас большевичкисоветчикикомитетчики в своих числятся?

– Здравия желаю, Яков Кириллович, – произнёс «старикан», поднося руку к своему нелепому картузу и так щегольски выпрямив ладонь при отдании воинской чести, что у Городецкого возникло ощущение – не картуз это, а парадная каска выпускника Пажеского корпуса. – С возвращением. Прикажете завтрак?

– В малую столовую, с камином, – кивнул Гурьев. – Познакомьтесь. Городецкий, Александр Александрович, работник аппарата ЦК.

«Старикан» ловко спустился с крыльца, подошёл к Городецкому, протянул руку:

– Глазунов, Игорь Валентинович. Лейбгвардии его величества кавалергардского полка ротмистр, временно в отставке. Городецкий Александр Арсеньевич – не родственник ваш?

– Так точно. Отец, – кивнул Городецкий, пожимая протянутую руку.

– Добро пожаловать в наши палестины, – улыбнулся ротмистр, давая улыбкой этой понять, что Городецкий признан таки «своим». И повернулся к Гурьеву: – Четверть часа, Яков Кириллович, с вашего соизволения. Проходите, пожалуйста, располагайтесь.

Кивнув ещё раз, Глазунов скрылся за дверьми. Городецкий посмотрел на Гурьева бешеным взглядом и пробормотал:

– Это что?!

– Это старая гвардия, Варяг, – тихо ответил Гурьев. – Такие там тоже были. Не только буржуазнопомещичье отребье, разложенцыкокаинисты, декаденты всякие, с моноклями. Вот такие – были тоже. Знаешь, как трудно таких найти? А потом – удержать? Спрятать? – И вздохнул: – По глазонькам твоим вижу – знаешь. Хорошо знаешь. Ну, чего столбом встал? Идём.

Шагая по коридору – бесшумно, стремительно – Гурьев вдруг остановился, толкнул рукой створки двери одной из комнат. Они распахнулись, и он шагнул внутрь. Городецкий, помешкав, вошёл следом. Гурьев медленно обвёл комнату взглядом, приблизился к кровати в глубокой нише, одним движением стянул покрывало и, скомкав, поднёс к лицу. И, опустив, произнёс тихо, с горечью:

– Нет. Нет больше запаха. Выветрился. Жаль.

– Какой запах? – тоже едва слышно спросил Городецкий, ощущая в горле странную сухость.

– Запах, – сказал Гурьев, глядя поверх головы Городецкого. – Запах. Ты знаешь, Варяг, как пахнет женщина, которую ты только что любил на всю катушку? И которая только что любила тебя? Знаешь? Помнишь? Или – не знал никогда, да ещё и забыл?

– Ты что?! Спятил?! – сердито спросил Городецкий.

– Ты смотри у меня, Варяг, – произнёс Гурьев, втыкая в Городецкого такой взгляд, от которого у Варяга волосы во всех мыслимых и немыслимых местах встали торчком, как у ежа иголки. – Смотри у меня. Мы – люди. Мы всё обязаны помнить. Ничего не забыть. И людьми остаться. Понял меня?

– Понял, – помолчав, кивнул Городецкий. – Я тебя понял, Гур.

«Британник» (Трансатлантическая компания «Белая звезда», линия НьюЙорк – Ливерпуль). Март 1934 г

Шторм начался ночью. Гурьев проснулся, ощутив начинающуюся продольную качку, чертыхнулся про себя. Он собирался поспать до утра без всяких приключений и будильников, и шторм нарушил его планы. Ещё раз вздохнув, он выглянул в окно каюты. Луна и звёзды были закрыты тучами, и, кроме заливаемой потоками воды сверху и снизу палубы, ему не удалось ничего разглядеть. Гурьев сел на кровати – койкой или шконкой это сооружение назвать язык не поворачивался – и потянулся рукой к выключателю ночника.

Он беспокоился о Рранкаре. Беркута нельзя было взять на борт – полная демаскировка плюс подозрения: в газеты уже просочилась версия о «гигантском орлелюдоеде». Кроме женских слёз, Гурьева понастоящему бесила, пожалуй, только человеческая глупость, особенно тогда, когда выражалась в виде неумеренного преумножения сущностей. Нельзя было написать просто «большой орёл», подумал он. Непременно – «орёллюдоед», да ещё и «гигантский». Почему не стая орловлюдоедов? Ах, орлы не летают стаями? А что, вам об этом известно? Какая поразительная осведомлённость.

Рранкар летел сложным маршрутом – через канадский Ньюфаундленд, Баффин, гренландское и исландское побережье, Фарерские и Шетладские острова и, по его расчётам, должен был оказаться в районе Лондона не позже, чем через шестнадцать – семнадцать дней. Гурьев строгонастрого запретил ему попадаться на глаза людям, лететь только в светлое время суток, в хорошую погоду и не слишком высоко. Умом Гурьев понимал, что беркуту, в общемто, никакая опасность не угрожает – и не такое видали, да и скорее Рранкар сам напугает когонибудь до смерти. И всё равно – на душе было неспокойно. Гурьев сосредоточился, чтобы ощутить эмоциональную волну от птаха. Убедившись, что Рранкар в безопасности и дремлет, отдыхая, он оделся и покинул каюту.

Гурьев вышел на самую верхнюю палубу, до которой мог добраться, не вступая в объяснения с вахтенными. Темнота, усугублённая облачностью и плохой погодой, плотно окутывала судно. Огромные волны, раскачивая корабль, ударялись в его нос и рассыпались по обе стороны форштевня дождём крупных брызг. Баллов пять, не меньше, подумал Гурьев. Наверное, штафиркам и впрямь кажется это штормом. Но мы, флотские, усмехнулся про себя он, не станем называть так заурядную качку. Чтобы не накликать настоящую бурю. Морской болезнью он не страдал, но сидеть ночью в каюте в одиночестве ему не хотелось. Ни одно из предлагавшихся на лайнере развлечений для пассажиров первого класса его не привлекало, особенно сегодня. Кроме того, Гурьев решительно не представлял себе, с чего он станет начинать в Лондоне. Ему требовался пропуск в общество, это Гурьев понимал прекрасно. Деньги? Ну, что – деньги. Денег навалом. Но ке, как говорится, фер? Ферто ке?

Его обуревало чувство, похожее на тоску. Похожее? Да нет, пожалуй, не только. Самая настоящая тоска, как ни крути. Чувство, что весь пар ушёл в свисток. И погода споспешествовала настроению как нельзя лучше. После невероятного напряжения последнего месяца, после всех интриг, приключений и перипетий последнего десятилетия, – итог? Да какой же это итог, чёрт возьми?! Деньги и камни. Что же это такое? Я просто всеми силами оттягиваю настоящую схватку, подумал Гурьев. Сколько их было уже, настоящих и не очень? Скольких я уже потерял и скольких ещё предстоит? Полюшка. Сумихара. Мама. Нисиро. Боюсь? Боюсь, конечно. Но дело не в этом. Дело в том, что один я ни на что настоящее не способен. Это не Карлуччо котелок отчекрыжить, – и то, сколько всего пришлось организовать. Нужны люди. И немало. Ну, да, есть, конечно, Шлыков с казаками. Но что такое пятьсот, – а хоть и тысяча, да хоть и пять тысяч! – сабель против всей мощи СССР?! Да и разве собираюсь я с ними воевать – так, как представляют это себе Семёнов с Красновым? Смешно. Обхохочешься. Я просто не знаю, с чего начать. Нет у меня никакого чёткого представления о том, что следует делать. Нужно заканчивать с обороной, потому что оборона – не выход. Но я не знаю, как. Поэтому и придумываю всякие романтические отговорки. Дела, которые я могу вытянуть в одиночку. Вроде необходимости во что бы то ни стало найти проклятое кольцо, например. Разве теперь, после всего, – имеет это разве хоть какоенибудь значение? А если да – то какое?

Чегото не хватало. Какойто зацепки. Чегото, что сведёт все части мозаики в единый, завершённый узор.

Он наивно полагал, что, кроме него, вряд ли найдутся на этом судне желающие досыта хлебнуть солёных брызг, порывистого холодного ветра, пронизывающего до самого позвоночника, и кромешной тьмы с рваными клочьями облаков, несущихся с невероятной скоростью, едва ли не задевая мачтовых антенн «Британника». Опустив взгляд, он с удивлением понял, что ошибался.