Искушение в пустыне

— Вот, пожалуйста… — сказал следователь, вынимая из портфеля письмо. — Если в нем нет чего-либо неудобного для вас, г. профессор, было бы очень хорошо, если бы вы ознакомили нас с его содержанием, — может быть, оно прольет свет на дело…

— Я не думаю, господа… чтобы это… было… нужно… кому-нибудь… — пробегая письмо, говорил профессор. — Это так… общие мысли…

— Прочтите, г. профессор… — раздались голоса. — Ведь мы столько лет прожили с ним вместе… Прочтите…

— Извольте… — пожал плечами профессор. — Только я не думаю, чтобы это было вам интересно… «Милый друг, — начал он. — Пред уходом из жизни мне хочется немножко побеседовать с вами, хотя я и не знаю, где и когда найдет вас это мое последнее письмо. Простите, что я не писал вам, но я тысячи раз вспоминал о вас в моем печальном уединении. Нет, ваша философия жизни не полна, друг мой, ибо действительность еще безотраднее. Вы забыли еще безбрежную лживость человека и его самодержавную глупость. О, если бы тело наше было прозрачным и можно было бы видеть то, что делается в душе человека, среднего человека, то многие из нас посходили бы с ума или перестрелялись бы. Душа человека это спящий каторжник, это страшный притон, где Иуда шепчется о чем-то с разбойником Ва-раввой, — может быть, о том, чтобы на полученные сребреники сходить сегодня вместе на ночку к Магдалине… И тут же аккуратно выбритый разбойник Пилат тщательно умывает свои руки.».

— Бред какой-то… — пробормотал Десмонтэ. — Ничего понять невозможно…

— Я говорил, господа, что не стоит читать… — сказал профессор.

— Нет, нет, просим!.. — раздались голоса. — Он всегда был немножко ненормален. Не мешайте слушать…

— «А глупость, эта царственная глупость!.. — продолжал профессор неохотно. — Жалкий умишка пишет свою «Жизнь Христа», а глупость почтительно расшаркивается, ставит памятник и с республиканской галантерейностью новый крейсер называет «Эрнест Ренан» — к нам недавно заходил такой…»

— Это верно… — солидно заметил кто-то. — Прекрасное судно…

— «Вы только вслушайтесь в это дьявольское сочетание слов: «крейсер I ранга Эрнест Ренан»… — продолжал профессор. — У Вольтера есть небольшая книжечка «Sottissier», — милый друг, вся жизнь человеческая это один сплошной, нескончаемый Sottissier…^[6]

И в довершение всей этой вонючей мешаниной из похоти, жадности, лживости и глупости самодержавно вертит слепой случай, против которого нет оружия, от которого нет спасения… Случайно пропал в Брайтоне клочок бумажки и благодаря этому я попадаю на этот остров, делаю фальшивые камни, взрывается пещера, гибнут ни в чем не повинные чернокожие, гибнет милая Ева. Грязное, унизительное рождение, дурацкая жизнь, полная беспокойства о куске хлеба и распаленной тоски о самке, а затем — вонючая яма и черви. Нет, слуга покорный… Довольно!.. И меня утешает мысль, что теоретически вполне возможно такое взрывчатое вещество, которым можно было бы разом обратить в порошок весь земной шар. Впрочем, все это пустяки… Устал я. Прощайте.»

— Что за чушь!.. — раздались голоса. — Я всегда говорил, что у него на чердаке неисправно… А богатый ведь был — жить бы да жить. Смотрите: везут…

На простой повозке в сопровождении полицейского чиновника худой туземец везет тело лорда Пэмброка. Профессор с венком в руках — он был предназначен для Евы, — подходит к телу и, открыв брезент, смотрит долго в удивительно тихое и ясное лицо покойника, а потом кладет ему венок в ноги.

— А когда похороны? — спросил он доктора.

— Вероятно, утром… — отвечал тот. — Сейчас вскрытие, потом следователь даст свое заключение и все.

— Да ведь и так все ясно… — усмехнулся профессор.

— Что поделаешь? Закон… — пожал плечами доктор и прибавил задумчиво: — Конечно, жизнь штука невеселая, но слова можно все же найти и более мягкие. Зачем так?…

Он сделал знак и труп повезли дальше. Любопытные стали потихоньку расходиться.

— Да, и в вашем маленьком раю, кажется, не всем весело… — сказал профессор, подымаясь с Десмонтэ на террасу.

— На всех не угодишь… — немножко сердито отвечал Десмонтэ и вдруг зло воскликнул: — Ах, негодяи, опять!.. Не угодно ли, полюбуйтесь…

На площадь вышла нестройная толпа изможденных туземцев с жалким красным флажком. Они пели что-то унылое и несуразное. Полисмен равнодушно посторонился, пропуская их. Прохожие идут по своим делам, не обращая на манифестантов почти никакого внимания.

— А, вон что у вас тоже есть!.. — усмехнулся профессор.

— Да. Это из шахт Скуйэ… — отвечал Десмонтэ. — У нас никто на это и внимания не обращает — покричат и разойдутся… Кому от этого убыток!

— А серьезного ничего не бывает?…

— Как-то недавно побили стекла на одной фабрик… — отвечал Десмонтэ, следя злыми глазами за чернокожими.

— Ну, а если уж очень задурачатся, так ведь вон стоит на рейде крейсер «Justice».

С крейсера вдруг раздается пушечный выстрел.

— Это что такое? — удивился профессор.

— Спуск флага… — успокоительно отвечал Десмонтэ. — Заря…

По зеркальной розовой глади океана в тиши вечера чуть слышно доносятся звуки оркестра играющего «God save the King»^[7].

Об авторе

Иван Федорович Наживин родился в 1874 г. в Москве, в семье богатого лесопромышленника, купца 2-й гильдии, выходца из крестьян. После семи лет обучения был исключен из средней школы, безуспешно пытался заниматься лесоторговлей, к которой, в отличие от писательства, не чувствовал никакой склонности. Благодаря материальной поддержке отца подолгу жил за границей (Швейцария, Франция), бывая в России наездами.

Первая публикация — рассказ «Агапыч» в журнале «Природа и охота» (1890); позднее печатался в журналах «Русская мысль», «Образование», «Русское богатство» и др. В 1902 г. писатель вступил в гражданский брак с еврейской студенткой Лозаннского университета Анной Зусман (с которой обвенчался в 1908 после принятия ею православия); по окончании ею университета Наживины приехали в Россию, жили в Полтавской губернии, затем на Волге.

В 1900–1904 гг. Наживин выпустил ряд сборников рассказов и очерков из народной жизни («Родные картинки», «Убогая Русь», «Перед рассветом», «Дешевые люди», «У дверей жизни»), сборник путевых заметок о Турции, Греции и Италии «Среди могил».

Со времени знакомства в 1901 г. Наживин испытывал растущее влияние Л. Толстого, неоднократно бывал в Ясной Поляне. После революции 1905 г. испытал разочарование в революционных идеях, настаивал на необходимости преобразования личности как предпосылки общественных перемен. Эти настроения На-живина отразились в автобиографическом романе «Менэ… тэ-кел… фарес» (1907), в книге «Моя исповедь» (1912). Одновременно, под влиянием Толстого, начал изучать жизнь русских духоборов, индийские и персидские религиозные учения; ряд материалов был собран в книге «Голоса народов» (1908). В 1911-17 гг. в Москве вышли 6 томов собрания сочинений Наживина; книги, означенные как отдельные тома этого собрания, продолжали впоследствии выходить в Европе и Китае.

В начале Первой мировой войны Наживин жил за границей. В 1916 г. вернулся с женой и 4 детьми в Россию. Революцию 1917 года писатель встретил резко отрицательно, в 1918 г. уехал на занятый белыми Юг, примкнул к войскам Н. Врангеля, сотрудничал в белогвардейских газетах. В 1920 г. Наживин выехал с семьей из Новороссийска в Болгарию, затем жил в Австрии, Югославии и Германии, с 1924 г. и до конца жизни — в Бельгии.

В первые годы эмиграции Наживин опубликовал целый ряд мемуарных и автобиографических произведений: «Записки о революции» (1921), «Перед катастрофой» (1922), «Среди потухших маяков: Из записок беженца» (1922); «Накануне: Из моих записок» (1923) и др. Занимая вначале непримиримую по отношению к большевизму позицию и выражая монархическую ностальгию, писатель быстро осознал, однако, «гниль» и обреченность старого порядка, вину за происшедшее с Россией возлагал на бездарное правление Николая II.