Рыцари Белой мечты. Трилогия (СИ)

Но сперва…

Машина подпрыгнула, кажется, до самых небес — на ровной дороге. Секунду спустя пришёл звук взрыва. На адмирала пахнуло жаром. Автомобиль упал вниз, то ли боком, то ли вообще — крышей. В глазах потемнело, в нос ударило запахом гари. Звуки умерли, только в голове звенело.

Тело работало само, машинально: сказался опыт морских баталий. Юркнув в щель между землёй и корпусом машины, Колчак выполз наружу. Привалился к стене: каждый шаг давался с огромным трудом, даже вздохи отзывались невероятной болью в груди. Неужели сломаны рёбра?

Что-то липкое и тёплое залило левый глаз. Александр попробовал смахнуть жидкость пальцами, но это не помогло. Приглядевшись, адмирал понял — это кровь. Когда машина упала, он, видимо, повредил голову. А что же с другими? Там ведь…

Флотоводец, собрав последние силы, поднялся на шатающиеся ноги и сделал шаг. Другой…Упал…Снова поднялся и снова упал на вытянутые руки. Дрожащие как каменный дом при землетрясении, они не выдержали тяжести, и Колчак повалился наземь. Кровь залила оба глаза, не давая ничего разглядеть, — зато вернулся слух. Словно бомбу взорвали: весь мир наполнился криками, причитаниями, молитвами и стонами. Последние раздавались близко, буквально на расстоянии вытянутой руки. Так…Если стонут — значит, живы…Живы, франт-собаки! Господи, живы!

— Врёшь, не возьмёшь, — ни к кому не обращаясь, выдохнул адмирал.

Он подполз к машине, из которой несколько секунд (а может, и минут…) назад так спешил выбраться. Стоны стали громче.

— Сейчас, ребята…Сейчас…

— Уходи! Уходи…Вдруг…снова…взрыв… — донёсся до Колчака такой знакомый, но такой измученный голос…

Смирнов! Живой! Живой!

— Я…тебя…вытащу…

Адмирал вдохнул — лёгкие ожгло, было похоже на то, что в кожу впиваются тысячи игл размером с дом. Казалось, ещё одно, самое что ни на есть малейшее движение — и можно прощаться с миром.

Но там был Смирнов, с которым они прошли огонь и воду, чёртову уйму воды. Будто толкнуло что-то Колчака в спину, и он сумел подобраться к автомобилю, прополз под развороченной дверцей ("И как я только выбрался..?"), надышался едкого дыма и крикнул.

Точнее, это ему показалось, что тот жалкий всхлип был криком.

— Смирнов!

Вокруг засуетились люди, забегали, кто-то задел ногу Колчака, но он это прикосновение едва почувствовал. Ему не было никакого дела до того, что происходит вокруг: Александр только хотел найти своего друга, во что бы то ни стало. Однажды ему уже довелось потерять товарищей, навсегда оставшихся там, во льдах далёкой Арктики. Теперь адмирал поклялся, что спасёт, вытащит Смирнова! Вытащит!

— Смирнов!

Ничего, кроме очертаний машины, не было видно сквозь завесу чёрного дыма, перемешавшегося с пылью.

— Смирнов!

Кто-то принялся оттаскивать Колчака за ноги из-под машины.

— Уйдите! — выдавил из себя флотоводец, но сопротивляться он не мог.

Его потащило прочь. И когда он уже увидел дневной свет и лица перепуганных моряков-черноморцев, до него донеслось не слово даже — до него донёсся вздох: "Саша". Живой…

Хотелось воскликнуть "Жив!", но сил хватило лишь на надсадный кашель, лишь издалека похожий на нечто вроде "…в…". Небо упало вместе с солнцем, и на мир обрушился мрак…

Мачта упала, треснув у самого основания. Борт дал крен вправо, становившийся всё больше с каждым часом. День-другой, и корабль начнёт черпать воду, а после затонет. Пустые башни орудий жалостливо смотрят пустыми глазами на город, изъязвлённый воронками и сгоревшими домами. На пирсе столпились люди. Кричат что-то? Да нет, вроде: ни единого звука не слышно. Кто-то снял шапку. Через минуту уже все стоят с непокрытыми головами. Расстрелянную японскими пушками "Победу" провожают. Салют…Какой салют?! Жёлтые опять стреляют! На позиции! На бой! Они снова стреляют! Набережная опустела в мгновение ока. У левого борта броненосца хлюпнула вода: упал неразорвавшийся снаряд.

"Победа" осталась в одиночестве. Гордая, она уходила молча и медленно, погружаясь в морскую пучину. Рядом ложились вражьи снаряды, но ни один из них не разорвался. Это был прощальный салют…

— Александр Васильевич! Александр Васильевич!

Голова нещадно болела. Мир вокруг плясал то ли джигу, то ли тарантеллу, не желая успокоиться и встать по стойке "смирно". Даже слух подвёл: из невероятно далёких далей приходили звуки взрывавшихся на порт-артурских позициях снарядов, свист пуль и крики умирающих. Прошлое держало Колчака, держало крепко и надёжно, не желая отпускать.

— Александр Васильевич! Вы меня слышите?!

Перед глазами прошли ряды офицеров и солдат, уходивших из сданного врагу Порт-Артура. Безмолвно смотрели на них японцы, отдавая дань уважения храбрым защитникам города, такого прежде маленького города с таким гордым именем…

— Очнулся! Очнулся! Ну слава Богу!

Это что, тот врач японский застыл? Похож…Да…Чёрные усики короткие… Он навис над адмиралом…Адмиралом? Он ведь лейтенант флота…

Лицо японца поблёкло, и на месте его возникла физиономия судового врача Владимирова. Горбоносый весельчак улыбался. По его лицу градом струился пот. В руке зажат флакон нюхательной соли. Он только что вытащил Колчака из забытья…

— Александр Васильевич, Вы помните, что случилось? — донёсся из-за спины Владимирова чей-то голос. Кажется, это Слащов, назначенный помощником Колчака по сухопутной обороне Царьграда.

— Я…

Адмирал приподнялся на койке. Помнит ли, что случилось? А что…

Утром они поехали разбирать случай потасовки между греками и турками. Возвращались…Автомобиль подпрыгнул на кочке. Шум…

— Смирнов, что с ним?

Александр Васильевич всё вспомнил.

— Живой, не волнуйтесь, живой, — протёр лоб алым платком Владимиров. — Контузило сильно, полежит недельку-другую лазарете, а там даже здоровее, чем был, станет.

— Станешь тут здоровее, — проворчал Слащов. — Живым бы уйти — и то хорошо, считай, везунчик.

Судовой врач обернулся к Якову Александровичу.

— Ваше Высокоблагородие, зря Вы так отзываетесь о нашей медицине. Мы спасли сотни тысяч жизней в эту войну. Вы сами, насколько знаю, были не однажды спасены от смерти.

Павел Петрович Владимиров очень ревностно относился к чести медицинского "мундира", многажды отстаивая её в словесных перепалках со Слащовым. По правде говоря, последний со многими в корпусе успел переругаться, вёл себя вызывающе, и Колчак поначалу не понимал, почему Кирилл назначил полковника командующим сухопутной обороной Царьграда. Но все сомнения развеяла бои за берега Босфора. Мастерски перебрасывая части с одного участка на другой, ловко управляясь с артиллерий, Слащов сумел отразить превосходящие турецкие силы, подкреплённые немецкими и австро-венгерскими частями. А как он дрался за Чаталджинские позиции! По сведениям разведки, там полёг целый вражеский корпус, последние резервы австрийцев на том участке. Греки тогда вклинились во вражескую оборону, немцам пришлось перебрасывать силы с Юзфронта, а туда — с Западного. Целых пять дивизий — тот самый резерв, потеря врагом которого позволила нашим войскам продолжить Новый Луцкий прорыв, решивший исход Великой войны…

Целую неделю Слащов отражал все атаки противника на Чаталджин, а после подошли силы, высвободившиеся с ликвидированного Румынского фронта, и немцы отступили. С тех пор Яков с непомерной гордыней вспоминал те дни, и при любой возможности заводил разговор о достигнутых им успехах. Из-за этого практически все офицеры охладели к нему, пошли слухи о кутежах полковника, даже о чрезмерном пристрастии к вину…

— Да, пять ранений и две контузии преподали мне замечательный урок общения с врачами, — парировал Слащов. — Извините, но ещё раз мне совершенно не хочется оказаться в лапах хирургов. Нет уж, ни за какие звания!

Его широкое округлое лицо, увенчанное смешным хохолком чёрных коротких волос, раскраснелось. Нос, и без того чересчур задранный кверху, поднялся на небывалую высоту.