Агент

А «красный лазутчик» под шумок, с наркомом на пару почесали дальше. Им повезло — перепрыгивая рельсы, они заметили накат тяжёлого бронепоезда. Авинов хотел было нырнуть под каменный мосток, но Сталин побежал вдоль путей, неистово маша руками.

— Стой, чатлак! Стой, с-сука! — кричал он, надрывая голос, мешая русскую брань с грузинской. — Дампало виришвило! Стой, тебе говорят!

Блиндированный состав, огромный и тяжёлый, влекомый двумя паровозами, начал осаживать, из-под колёс ударили метёлочки искр. И только теперь Кирилл разобрал название, выведенное на броневагонах и площадках с морскими орудиями, — «Предреввоенсовет».

Это был личный поезд Троцкого, «летучий аппарат управления наркомвоена», передвижная крепость, где было всё — секретариат, телеграф, мощнейшая радиостанция, гараж с грузовиками и легковыми моторами, типография газеты «В пути», баня и царский салон-вагон, в коем Лейба Бронштейн почивал.

Бронепоезд не остановился, придержал лишь разбег — колёса медленно проворачивались. Стальная дверь с намалёванной на ней заглавной буквой «П» распахнулась с лязгом. Наружу свесились два огромных матроса в кожанках с красными звёздами на рукавах и с повязками «Поезд Предреввоенсовета».

— Руку! — гаркнул один из них. — Руку давай!

Сталин вцепился в протянутую длань, и его «выудили» на площадку, как рыбку из пруда. Авинов сам ухватился за поручень, подтягиваясь. Матрос одной рукой забросил штабс-капитана в тамбур.

— Клигер, запри! — приказал он напарнику и крикнул в узкий коридор, освещенный дрожащим светом ламп: — Ходу!

С гулом покатили колёса, придавливая рельсы. Бронепоезд набирал скорость. Эхом отозвался грохот орудий с задней площадки — «прощальный салют». Горохом по стенке ударила пулемётная очередь.

— Хрен там! — хмыкнул матрос, валко шагавший впереди.

Вся компания миновала броневагон, где стрекотали телеграфные аппараты, а дюжий ревмат, [47] «краса и гордость революции», орал в трубку, зажимая пальцем свободное ухо:

— Ефраима мне! Склянского! Драудин говорит… Что значит — нету?! Найти! Р-расстреляю к такой-то матери! Срочно!

В следующем вагоне «попутчиков» ждали. Удалой комдив Думенко с чёрной бородой, вьющейся до пояса, «первая сабля Республики», неотрывно, набычившись, глядел в маленькое окошко под откинутым бронещитком — проезжали то ли Орудийный, то ли Французский завод. Высокий, крепкого сложения командюж [48] Егоров стоял, скрестив на груди сильные руки. Его грубоватой лепки лицо с приплюснутым носом, большим красивым ртом и волевым подбородком выражало безмерную усталость. Маленький, очень толстый Вацетис, с короткой, совершенно заплывшей жиром шеей и микроскопическими, постоянно воспалёнными глазками, бегавшими по сторонам, был одет во что-то среднее между полотняной парой и формой капитана-волгаря. Кряжистый, широконосый, скуластый Ворошилов — крановщик, вознёсшийся в командармы, — бегал по вагону, хлопая себя по ляжкам, и бодро тараторил:

— Не падай духом, товарищи! Держись!

Увидев Сталина, он просиял, и тут же толпа раздалась. В образовавшийся проход стремительно ворвался Троцкий в распахнутой кожаной шинели с красным подбоем. Резко остановившись, он задрал мефистофельскую бородку — стёклышки пенсне отразили свет ламп — и спросил резко-металлическим голосом:

— Вырвались?

— Ушли, — усмехнулся Сталин, шаря по карманам. Трубку он обнаружил в нагрудном.

Клим Ворошилов достал кисет, щедро отсыпав ядрёной махорки. Авинов тоже не упустил случая прогнуться — поднёс огоньку.

Коба, попыхивая, раскурил трубку и указал ею на Кирилла.

— Если бы нэ он, — спокойно сказал наркомнац, — шлёпнули бы меня беляки.

Предреввоенсовета — с еврейским острым, чуть жестоким лицом и шапкой чёрных, вьющихся волос над большим и широким лбом — сверкнул стекляшками пенсне, обратив взгляд на Авинова. «Бес революции!»

— Коротко о себе, — потребовал он.

— Виктор Павлович Юрковский, капитан, — отчеканил Кирилл. — В РКП(б) состою с четырнадцатого года. Как член ревкома Румынского фронта вёл агитацию и пропаганду в Дроздовской дивизии. Сегодня пришлось «засветиться»…

Троцкий с чувством пожал ему руку.

— От имени Реввоенсовета, — торжественно сказал он, — выношу вам благодарность за спасение нашего товарища.

— Служу трудовому народу! — выпалил Авинов.

— Экий он у тебя строевой! — хохотнул Ворошилов.

Вынув трубку изо рта, Сталин сказал Лейбе Бронштейну, кивая на Кирилла:

— Рэкомендую в комиссары. Товарищ Юрковский и военспэц, и партиец, умеет зажечь массы…

— Без воинского искусства, — поджал губы Думенко, — массы — это человечья икра, ползучее безличное число, валом валящее Всех-Давишь!

— Это всё хорошо, — пренебрежительно отмахнулся наркомнац, — но если даже у самого талантливого полководца в мире нэ будет сознательного и подготовлэнного правильной агитацией солдата, то, поверьте, товарищ Думенко, он ничего не сможет сдэлать с самым ничтожным по количеству, но воодушевлённым рэволюционером. — И повторил, кладя руку на плечо Авинова: — Рэкомендую.

— Посмотрим, — протянул Троцкий. — Товарищ Павлуновский, займитесь!

Личный палач Предреввоенсовета Павлуновский — высокий, худой, с пугающим взглядом мёртвого человека, одетый в кавалерийскую шинель до пят, с рукой на перевязи, — молча кивнул и вышел.

Улыбаясь, Лев Давидович продолжал глядеть на Кирилла, но глаза его оставались неласковыми и цепкими.

— Чёрт возьми, чего там смотреть! — воскликнул Клим Ворошилов. — Водочки ба! И по бабам!

Не слушая этого жизнелюба, Предреввоенсовета обратился к Сталину:

— Ваше мнение, Иосиф Виссарионович, почему мы оставили Царицын?

Наркомнац уцепился за поручень одной рукой — вагон шатало, а другой вынул трубку изо рта.

— А я нэ меняю своего мнэния, — медленно проговорил он. — Виной всэму недоработки на идеологическом фронте.

И сделал хорошую затяжку, словно подводя черту.

— Товарищ Егоров? — блеснуло пенсне.

Командюж вытянулся по старой привычке.

— Плохая дисциплина, товарищ председатель Реввоенсовета, — сказал он осторожно и разволновался: — Бойцы не слушают краскомов! То приказы, понима-ашь, не выполняются, то их обсуждают на митингах, до посинения, понима-ашь… В атаку хрен кого поднимешь, а вот стойкости никакой — чуть что, бегут!

— А вы не пробовали их расстреливать? — очень спокойно проговорил Троцкий.

— К-кого? — удивился Егоров.

— Недисциплинированных бойцов! — прокричал наркомвоен, наливаясь кровью. — Каждого десятого — к стенке! Батальон — к высшей мере! Нужно быть беспощадным и к себе, и к людям! Советская республика в опасности! И горе тем, кто прямо или косвенно увеличивает эту опасность!

— Вер-рна! — горячо поддержал его Ворошилов. — Мы ще вернёмся! Придём в Царицын! Держись, покажем ще им!

«А от хрена с морквой!» — подумал Кирилл.

Огромный бронепоезд — двенадцать вагонов! — мчался сквозь ночь. Окрест железной дороги «Царицын — Грязи» всё было объято тьмой, ни огонька, ни блика, ни звёздочки единой на небеси. Затаилась Расея, прижухла в опаске.

Ступая по рубчатому металлическому полу, качаясь меж стальных стен, Авинов пробирался из вагона в вагон, испытывая неодолимый позыв к одиночеству. Матросы — мордастые битюги — поглядывали на него с равнодушием избранных. Гуляй, дескать, пока гуляется, а скажет Хозяин: «К стенке!» — мигом ликвиднём…

Забредя в гараж, Кирилл облегчённо вздохнул — никого! Под гул колёс поскрипывал бронированный «роллс-ройс», качаясь на рессорах, а дальше горбился грузовой «бенц».

Авинов, радуясь, что урвал минуточку покоя, влез в лимузин — и окунулся в облако табачного дыма.

— Доброй ночи, товарищ Юрковский, — послышалось с заднего сиденья, где курил, развалясь, Сталин.

— Извините… — пробормотал Кирилл, порываясь покинуть салон.