Легенды мировой истории

Когда принцесса Маргарита Австрийская[195], невеста их Хуана, единственного наследника кастильских земель, появилась впереди своей кавалькады на арагонской границе, где ее встречали Фердинанд с сыном, их поразило увиденное. Сказать, что светловолосая глубоглазая невеста была прекрасна, значило не сказать ничего: в платье из расшитой жемчугом золотой парчи, она казалась видением горних сфер.

И венчание Хуана и Маргариты в 1497 году стало событием, которое в Бургосе потом просто называли Свадьбой и приняли как точку отсчета — все события в Бургосе с этого дня определялись как те, что совершились до свадьбы принца Хуана и после нее. Принц был еще более бледным, чем обычно, и не отводил взгляда от невесты, словно отведи он взгляд — и всякая жизнь в нем прекратилась бы. Еще доктор Бадос предупреждал Изабеллу, что принцу вредно чрезмерное физическое напряжение…

Да, Хуан был не в отца: мало интересовался турнирами и соколиной охотой, но зато свободно владел латынью, греческим, итальянским, сочинял музыку и писал стихи. Учителем его был этот… итальянец… как его?.. В общем, очень известный гуманист…

Целых шесть месяцев молодые почти не выходили из своих покоев в Бургосе, и врачи предупреждали Изабеллу, что принцу нужно создать условия для отдыха — поспать отдельно от жены хоть несколько недель, ибо любовь убивает его в самом прямом смысле. Но Изабелла ответила им на это словами из Евангелия от Матфея, что тех, кого соединил Бог, не должны разделять люди.

Как сумасшедший, гнал Фердинанд тогда ночью, под октябрьским дождем коня в Сарагосу, куда поехали молодые и откуда примчался на взмыленной лошади гонец со срочной вестью, что их мальчику — совсем плохо. С горсткой всадников король понесся к сыну. Копыта лошадей скользили по грязи, лужи на дороге были что озера, но он ничего не видел и ничто не могло его остановить! Дождь был соленым на вкус.

Он ворвался в спальню к сыну, с него потоками стекали грязь и вода. Маргарита сидела у постели Хуана, у ее ног лежала любимая охотничья собака сына — Бруто. Фердинанд мельком глянул на Маргариту. Даже у постели умирающего сына он, мужчина, не мог не отметить, как она была хороша! Бог избрал для принесения в жертву его сына самое красивое и совершенное орудие. Фердинанд на миг остановился, его потрясла мысль: как, почему он подумал о жертве? Искупление? За что?! Папа римский, весь мир не называет их теперь иначе как католическими величествами, ревностно и неукоснительно выполняющими Божественную волю.

Хуан с трудом открыл глаза, и Фердинанд начал что-то бормотать сыну о том, что тот — непременно поправится, о том, что… Он теперь уже не помнил. А сын слабо улыбнулся и сказал: «Отец, я рад, что умираю. Мера счастья, которую Он дал мне, была так велика, что неизменно закончилась бы разочарованием. Я счастлив, что буду от этого избавлен…»

Ему было восемнадцать лет, и он всегда был философом и не по годам умницей, его несчастный мальчик.

Фердинанд забылся сном только на рассвете, и тогда же его разбудило собачье поскуливание с подвываниями. В темные еще окна голыми ветвями, словно плетями судьбы, хлестала осенняя буря…

Он вернулся в Алькантару с любимой собакой сына. Изабелла встретила его с обезумелыми от беспокойства глазами. Он не мог сказать ей о смерти сына, язык словно распух во рту. Но, увидев пса, с которым сын никогда не расставался, она и сама все поняла. Присела, обняла Бру-то за голову, словно собака и была ее Хуаном, и заголосила. Не как королева, в жилах которой текла благородная кровь Трастамара и Ланкастеров, а как голосят андалусийские крестьянки.

Но было и еще что-то, о чем он никогда и никому не расскажет до смертного часа. От чего он похолодел. Изабелла выкрикнула проклятие Ему. А потом стала словно сомнамбула и уже не отпускала Бруто от себя никогда, словно это было последнее, что оставалось ей от сына. Сейчас, вспоминая тот день, Фердинанд понимал, что именно тогда умерла прежняя Изабелла. Существо, которое продолжало жить, было уже другим человеком. На все соболезнования они отвечали, что смиренно принимают испытание, которое посылает им милостивый Господь.

Вся жизнь их тогда разделилась на «до» и «после».

А вдова сына, Маргарита, оказалась беременной, и это чуть облегчило боль потери. Они осыпали ее ласками и драгоценностями. Они так ждали этого ребенка, который должен был стать продолжением Кастильской династии! Но невестка не доносила до срока…

Надежда кастильского трона! Врачи сказали, что это был мальчик, и вынесли им в простынях окровавленный кусок плоти, в котором с трудом угадывалось что-то, похожее на человеческое существо…

Еще одно искупление? Смерть забрала Исабель, Хуана, кроху Матиаса и вот теперь — новорожденного внука… Гибли наследники. А когда чуть утихала скорбь, обдавал холодом страх: королевство, которому они посвятили труды всей своей жизни, после них прекратит свое существование. Фердинанд хорошо представлял себе такую свою Кастилью — разоренную, распавшуюся и растащенную на части, ставшую легкой добычей загребущих рук французских королей.

Они облеклись в глубокий траур. Вся Кастилья оделась в ropas de luto[196]. И только события не менее трагические, заставившие злословить и сплетничать об их семье всю Кастилью и всю Европу, вынудили их снять его.

А потом на голову свалилась еще одна беда — мавры в Гранаде отказывались креститься. Талавера был слишком мягок. Да, все это прекрасно — христианские приюты для арабчат, оставшихся во время войны без родителей, монастыри для обращенных женщин… Но со времени взятия Гранады прошло почти семь лет, а большинство населения все равно оставалось мусульманским.

Многие продолжали говорить на арабском, не есть свинины, женщины закрывали лица. А ведь казалось, что уж семи-то лет наверняка достаточно, чтобы сделать Гранаду христианским городом, чтобы и памяти о мусульманских годах не осталось!

А Талавера — все о своем: что обращение — дело тонкое, речь идет о человеческих душах, тут спешить нельзя, что обычаи людей нельзя поменять в течение жизни одного поколения, что перевоспитывать взрослых трудно, что надо направлять усилия на подрастающее поколение, их надо воспитывать христианами.

Изабелла тоже вдруг как-то размягчилась, и даже сказала, что, может быть, Талавера в чем-то и прав. А он, Фердинанд, считал, что пора оставить эти сантименты — раз живут теперь в христианской стране и стали подданными католических королей, так пусть и ведут себя соответственно! И при чем тут «воспитывать»? Речь ведь идет — о крещении! Нерешительность в вопросах веры — это крайне вредно, можно многое испортить!

Но, скорее всего, Талавера был плохим миссионером и неубедительно объяснял преимущества истинной веры. Да и стар он уже был для таких дел…

Они с Изабеллой старались по-хорошему, уже и налоги обращенным снизили, и Инквизицию не стали сразу в Гранаде учреждать, и даже денежное вознаграждение ввели для новообращенных — все равно дело шло медленно. Пока не пришел кардинал Тиснерос.

Вот у него сразу получилось! Суровый аскет-францисканец к Рождеству 1500 года, всего за несколько месяцев, обратил целых три тысячи человек, в десять раз больше, чем удалось Талавере за все семь предыдущих лет! Ходили, правда, слухи, что его монахи похищали у родителей необрезанных младенцев и крестили их, чтоб тогда у родителей не было выхода, но это, скорее всего, были просто слухи.

Однако, возможно, Тиснерос и впрямь слегка перегнул палку. Особенно — приказав звонить в колокола день и ночь не переставая, пока оставшиеся необращенными мавры не придут в церковь Христа, и также тем, что велел свалить на площади в большую кучу и сжечь тысячи тысяч этих разрисованных бесконечными узорами магометанских книг.

Но Тиснеросу так хотелось превзойти Талаверу в глазах Фердинанда и Изабеллы… Именно из-за его рвения потом начались такие мятежи мавров, что королю пришлось лично вести на Гранаду войска, и целые кварталы на холмах Альбасин и Сакрамонте были объяты огнем.