Кукловод

Ночью выпал снег и закрыл белым праздничным покрывалом все осенние безобразия природы и следы неистовства людей. Под утро ударил мороз и дороги, искореженные войной, превратились в блестящие серебряные ленты, сияющие под призрачным лунным светом первым санным накатом. Лес, вчера еще черный, голый, пасмурный, тяжело склонился под тяжелым белым убранством.

Разлапистые розвальни легко скользили по санному пути, а вот плохо подкованной крестьянской лошаденке приходилось туго: у нее на ледовом насте разъезжались ноги, и она даже несколько раз упала.

– Эх, барин, – жаловался мужик, которого я нанял отвезти меня неведомо куда, – разве ж у нас на Руси жизнь?! Нет, – продолжал он разговаривать то ли со мной, то ли сам с собой, то ли с вечностью, – у нас не жизнь, а одна сплошная мука.

С этим спорить было трудно, я и не стал, тем более что мне пока было не до общих рассуждений о смысле жизни и несовершенном устройстве общества. Хватало своих частных проблем и неприятностей.

– И почему так устроен мир, что, честные люди живут плохо, а бездельники и воры хорошо? – продолжил интересоваться ямщик, так и не дождавшись от меня ответа на первый вопрос.

Эта проблема, думаю, всегда интересовала не только моего возчика, но и многих из тех, кто живет плохо, и считает себя честным, обойденным судьбой человеком.

– Возьми, к примеру, меня, – продолжил он, поворачиваясь ко мне на облучке, – лучше меня во всем селе хозяина не найти, руки, поверишь, золотые, да и умом Господь не обидел, а живу, тьфу живу, – он плюнул с такой страстью, что чуть не попал в меня. Так живу, что шаром кати, едва свожу концы с концами!

Вот с таким заключением согласиться было трудно. Не с тем, что возчик еле сводит концы с концами, судя по его одежде, дырявому армяку и заношенным лаптям, связанным каким-то веревочками, чтобы не развалились прямо на ногах, это было очевидно и без рассказа, а с его хозяйственными талантами. Лошадь у мужика была неухоженная, в коросте и засохшем навозе, к тому же, плохо кована, сбруя сделана из мочала, и уже два раза за нашу короткую дорогу рвались, розвальни тоже держались на ладан, да и сам он был грязен, немыт и нестрижен.

– Ты лучше на дорогу смотри, а не на меня, – попросил я, – а то еще перевернешь сани.

Мужик удивленно посмотрел на меня, оглядел свои розвальни и насмешливо спросил:

– Как же их перевернешь? Ты, барин, того, в крестьянстве, видать, ничего не понимаешь! – сказал он с высокомерием классного специалиста, столкнувшегося с тупым профаном.

В крестьянском хозяйстве я и, правда, разбираюсь не очень хорошо, зато достаточно насмотрелся на подобных ему самонадеянных людей. Сказал, чтобы прекратить разговор:

– Это тебе виднее, как сани переворачивать.

Возчик задумался, видимо начал прикидывать, как ловчее опрокинуть сани и на какое-то время перестал жаловаться на жизнь. Я откинулся на спинку скамьи, дышал морозным воздухом и любовался тихим подлунным лесом.

– Не, так просто их не опрокинешь, – сообщил он спустя какое-то время, – шибко широки в полозе. Если только в овраг…

Я не ответил и закрыл глаза, чтобы он решил, что я уснул. Мужик перестал обращать на меня внимание, и взялся рассказывать своей несчастной коняге, какой у нее выдающийся хозяин. Лошадь привычно пряла ушами, прислушиваясь к знакомому хозяйскому голосу и чтобы ничего не упустить из его поучительного рассказа, с Легкой рыси перешла на сонный шаг. Мне монотонное бормотание возницы почти не мешало, я откинулся на соломенную подстилку и «общался с вечностью». Впервые за последнее время я никуда не спешил. Не спешил потому что, меня никто, нигде не ждал.

Я лежал в санях, вспоминая и систематизируя происшествие последних нескольких дней. Всего неделю я провел в 1812 году, а впечатлений вполне могло хватить на целую жизнь. Событий было много и частных, и исторических, мне даже удалось посильно порадеть за любезное отечество.

– А скажи-ка, барин, – оставив в покое лошадь, опять повернулся ко мне возница, – зачем человек живет на земле?

– Что? – удивленно переспросил я. – Ты это серьезно спрашиваешь или просто так, для разговора?

– Я вот как думаю, – не слушая вопроса продолжил он, – никак нельзя на свете без смысла жить! Мы ведь не просто так хлеб едим и землю топчем, а тому должна быть особая причина. Ты, барин, сам посуди, родила, скажем, баба дитя, его поп окрестил, это ты думаешь, просто так?

Честно говоря, я по этому поводу ровным счетом ничего не думал, мне последнее время как-то было не до того.

Да и мужик с его скрипучими розвальнями и рваной веревочной сбруей мне совсем не нравился. Потому я ответил довольно грубо:

– Ты лучше за дорогой следи, тоже мне философ нашелся.

Возница усмехнулся и ответил:

– Философ не философ, а жизненными вопросами интересуюсь!

– Ну и интересуйся, мне-то что до твоих интересов. Взял подряд отвезти, вот и вези, а не болтай попусту, – сердито сказал я и прикусил язык.

Услышать от крепостного крестьянина о философии, было равносильно, даже не знаю чему…

– Ты откуда такие слова знаешь? – наконец справившись с удивлением, спросил я.

– Какие еще такие слова? – переспросил он. – Я, барин, поганых слов не говорю, я об жизни люблю размышлять!

– Это видно по твоим саням и лошади, – не удержался я от ехидного намека. – Ты откуда о философии знаешь?

– Об чем знаю? – не понял он.

– Ты сказал, что, ты не философ, – начал я повторять его слова, но в этот момент лошадка очередной раз поскользнулась и упала набок, причем так неудачно, что порвалась не только сбруя, но и сломалась оглобля.

– Ох ты горе-то какое! – закричал возница и, соскочив с облучка, бросился ее поднимать.

Делал он это так неумело, как будто и, правда, был настоящим философом, всю жизнь просидевшим за письменным столом. Пришлось мне вылезти из саней и ему помочь. Общими усилиями мы с трудом подняли несчастное животное.

– Ах ты, раззява, раззява, на четырех ногах ходишь и падаешь! – укорил он конягу, после чего перешел к саням и внимательно рассмотрел поломку. Сломанная оглобля ему очень не понравилась. Он осуждающе покачал головой и пожаловался.