Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Отец Амор вздохнул и сказал:

– Мне пора.

Надя не пошевелилась, не издала ни звука. Посидев немного, он встал.

Температура поднималась. К полудню в тени запросто могло быть под пятьдесят градусов. И жаркий сезон казался бесконечным. Одежда на отце Аморе не успевала пропитаться потом – тут же высыхала, он остерегался дышать глубоко, чтобы не опалить легкие сухим и горячим воздухом; а пацанята еще умудрялись носиться вокруг, виснуть на заборах и догонять приятелей. У церкви уже стоял грузовик с работниками с месторождений – подумать только, каждое воскресенье проезжать по семьдесят километров в одну сторону, и это по такой жаре. С другой стороны, в остальные дни недели они работали в таких же условиях, и счастлив был тот, кому доводилось управлять грузовиками, экскаваторами или грейдерами – они могли быть старыми, но в их кабинах как правило все еще работали кондиционеры. Отец Амор шел к ним, здоровался, спрашивал о самочувствии, настроении, дороге и прочем; они рассказывали – когда охотно, когда угрюмо и малословно, о том, что происходило в котлованах. Какие несчастные случаи имели место, какова добыча, как вели себя машины. Время от времени отец Амор наблюдал скрытные взгляды, которыми они обменивались; иногда прорывались фразы, слишком многозначительные, какие-то зловещие, но затем один говорил: вот, моя жена получила работу там и там, вот, видел наконец своих сыновей, в школу ходят, хочу купить мелкому новый ранец, вот, почти заработал на телевизор, еще три месяца, и можно будет попробовать купить. Вот, родители могут переехать ближе к городу.

Как водилось, за пятнадцать минут до начала службы отец Амор извинялся и уединялся в «кабинете». На таком названии настаивала все та же тетушка Николь. Она же экспроприировала право прибираться в этом кабинете, хотя отец Амор сопротивлялся изо всех сил. Но чтобы против тетушки Николи подействовали немудреные средства неопытного священника? Приходилось терпеть и даже благодарить. «Отличный способ воспитать терпение», – пытался утешить себя отец Амор, хотя куда больше, чем поблагодарить, хотелось отходить веником вездесущую ведьму. Пятнадцати минут в любом случае было катастрофически мало – или наоборот, слишком много, чтобы перестроиться, собраться с мыслями, пробежаться глазами по наброскам проповеди, но для того, просто постоять спиной к двери, послушать гул народа, перевести дух и успокоиться времени, было достаточно.

Можно было на пару минут прикрыть глаза и окунуться в воспоминания, например. Нащупать дурацкий кулон, который девятый год болтался на цепочке рядом с нательным крестиком – тоже необязательным, но каким-то успокаивающим, что ли, предметом. Достаточно было иногда нащупать и поправить его прямо сквозь ткань рубашки, чтобы ощутить умиротворение. И этот кулон, подаренный Яспером Эйдерлинком – янтарь, мол, такой же теплый, как твои глаза – как напоминание о «если бы», которое прокрадывалось в мысли в самые неожиданные моменты, расслабляло и укрощало, или наоборот возбуждало. Всякое случалось, самые разные чувства просыпались, но никогда неуместные.

Отец Амор подошел к алтарю, совсем маленькому, занимавшему что-то около полуметра в восточном углу кабинета; склонив голову, положив руки на Библию, он замер на несколько секунд, очищая голову от посторонних мыслей. Ото всех мыслей, если быть точным; полминуты блаженной тишины, которую неспособен был нарушить гул за стеной – дома в местных деревнях по разным причинам строились хлипкие. И затем можно было вернуться к плану-конспекту проповеди на столе. Отец Амор мельком глянул на запястье, уточняя время, и закрыл глаза еще на пять секунд. Затем привычная молитва, привычное же отчуждение от неуместных мыслей, и можно было идти к собранию, словно не было ни разговора ранним утром, ни воспоминаний многомесячной давности.

И затем две секунды можно было постоять, взявшись за ручку двери. Это каждый раз было прыжком в воду с десятиметровой вышки. Иногда – вполне приемлемым, иногда – словно в темноте, когда нельзя быть уверенным, есть ли в чаше бассейна вода. Это каждый раз было знакомым, неплохо изученным, но каждый раз новым ощущением. Не страхом, нет – отец Амор никогда не испытывал страха перед публичными выступлениями, знал, был уверен, имел удовольствие получить бездну подтверждений, что язык подвешен хорошо, знаний более-менее достаточно, чтобы наплести с три короба и сойти за умного; но немного жутковатым возбуждением эта эмоция, пожалуй, ощущалась. Тем более что в этом поселении, забытом если не Высшим, то людьми, умения отца Аморна, которые он осваивал в центре цивилизации и под надзором и попечительством высокоинтеллектуальных и ловких людей, оказывались малоценными. Для местного народа важным оказывалось нечто совершенно иное. Умение говорить ценилось, это непременно; но к людям, способными трепаться по-писаному, как отец Амор, читай степенно, неторопливо, аргументированно, относились настороженно и – отчужденно. Как ни странно, в восторг жителей деревни приводил один из помощников пастора в соседней церкви: он любил кричать, вопить, и с ним охотно вопили другие. Что именно, дело десятое, но ощущение эйфории, сопровождавшееся приятным нытьем голосовых связок, народ ценил и понимал. Содержание проповеди не имело особой ценности. Отец Амор с самоуничижительной иронией замечал, что проповеди, которые он мог назвать искренними, выстраданными, лично прочувствованными, навевали на паству дремоту. А если изящно и по возможности бездумно, оперируя примитивными фразами, банальнейшими клише, подвести народ к выкрикам, заставить его вопить к небу вместе с ним, так паства приходила в восторг и даже во вторник могла помнить о воскресной службе, что, несомненно, могло считаться успехом. По большому счету, именно этого прихожане, наверное, и ждали от него – какого-то ритуала, объединявшего их, подчеркивавшего еще раз: мы – единое целое, мы – вместе. Ну и немного украшательства; поэтому отец Амор энергично выходил из своего кабинета, старался казаться суровым, одухотворенным, решительным, громовым голосом призывал к начальной молитве, и дальше по накатанной. Немного ритуальных действий, немного проповеди, немного пения.

Церковь привычно встала, когда отец Амор появился в зале. Он поднял руки, люди перед ним склонили головы. Он начал молитву. Под потолком уныло вращался вентилятор, проку от него не было никакого, потому что жаркие сезоны были воистину жаркими – плюс пятьдесят, и что хочешь, то и делай. По такой погоде если даже лопасти вентилятора двигали воздух, то это больше напоминало волны от ложки, остававшиеся на поверхности чаши с горячей патокой.

Кажется, в латиноамериканской теологии последних пяти лет утверждалось течение, называемое почти традиционно харизматическим. Мол, сверхъестественное единство пастыря и церкви, приход как цельный организм, движение духа, поместная церковь как полноценное и полнокровное тело, несущее в себе всю полноту вселенской церкви. Отец Амор почти верил в это, когда читал рассуждения коллег; но латиноамериканская церковь была склонна к мистицизму, это имело самые разные основания от цивилизационных до географических, и в Европе к ее измышлениям относились с изрядной долей скептицизма. Об африканской теологической школе говорить было глупо, церквей в Африке было много и слишком разных, при этом катастрофически не хватало теоретиков, и европейской, азиатской или американской теологии местные братья мало что могли противопоставить. Отец Амор задумывался иногда: что лежит в основе отношений пастора и паствы в его церкви, к примеру. Но то ли он был слишком ленив, то ли чрезмерно уставал, то ли еще по каким причинам, но ответа не находил. Или он изначально остерегался ответа и поэтому находил бесконечно много причин, чтобы не искать его. В любом случае, идеального и желаемого единения с приходом он не испытывал. С отдельными его членами – запросто. С церковью как единым организмом – никогда. А ведь любили об этом говорить, писать многомудрые статьи и даже книги, ловко балансируя на грани между рациональным структурным подходом и эзотерической унификацией, если речь шла о европейцах, или наоборот, увлекаясь нагромождением прекрасных образов, если это были латиняне. Отец Амор знал многое о каждом из людей, сидевших или стоявших перед ним; многие подходили к нему, даже обращались за советом или словом поддержки, с некоторыми отец Амор сам искал разговора, и при этом, стоя на небольшой совсем сцене, он не испытывал единения, а вот противопоставления – сколько угодно. Он почти понимал людей, к которым был послан, чтобы поддерживать, наставлять и направлять, но – почти. Отец Антоний, помнится, время от времени позволял отцу Амору ударяться в обсуждения частичных случаев, наиболее скандальных теорий – монографий – интервью – чего угодно, но обходился согласными, задумчивыми, многозначительными кивками головы или неопределенным или скептическим в зависимости от темы хмыканьем. Своего мнения он, кажется не имел. Ему оно было просто незачем. Наверное, и отец Амор слишком увлекался бесплодными измышлениями. Ему – здесь – это было ни к чему, они были несущественными. Это никому не было нужно. Народ нуждался в чем-то ином. В том, чтобы дружно прокричать хвалу Всемогущему, например. Помолиться за стабильность и продолжительный сезон дождей. Некоторые матери за руку тащили к отцу Амору детей – тот плохо учился, тот вроде был болен, тот непослушен – и просили, чтобы он возложил на них руки и помолился. Это не помогало, и отец Амор был уверен, что не поможет, он никогда не наблюдал изменений к лучшему или худшему. Но матери верили, отцы – тоже, что такая нехитрая манипуляция, да еще в воскресенье, да еще когда служба не закончилась, поможет. Верней, поправлял себя отец Амор, они не представляли, что может быть иначе. Приходилось поддерживать их веру, и на мгновения тут и там отцу Амору казалось, что все это – не зря.