Успокой моё сердце (СИ)

- Там было тепло, и Карл обещал накормить меня… там было одеяло и кровать у батареи, а ещё окна… толстые окна… они не открывались и не пускали внутрь холод… я только из-за него… - сверкающие малахиты никуда не пропадают, а потому постепенно мой запал разубедить мужчину в том, что я вошла внутрь двухэтажного кирпичного здания сугубо из-за погоды, тает.

- «Урсула», - шмыгнув носом, говорю уже прежним голосом, не срывающимся, - публичный дом. Бордель, если хочешь. Я была там.

Он открывает рот. Я догадываюсь о том, что он сейчас скажет, а потому спешу опередить. Слышать это слово от Каллена будет верхом ужаса. Лучше сама. Какая, к черту, разница?

- Шлюха.

На последних буквах голос совсем некстати вздрагивает. Звонкой пощечиной значение произнесенного, теперь уже озвученное, ударяет по лицу. От него никуда не деться.

«Сегодня у меня очень плохое настроение, - откидывая к ногам ремень и величая меня в крайней степени неприличным словом, Рауль кивает на металлическую спинку кровати, - так что лучше держись крепче».

«Не понимаю, почему они все платят за это, - Хью, неодобрительно поправив простынь, влажную от его стараний, вынуждает меня перевернуться, - по-моему, с тобой куда интереснее сзади».

«Какая красивая ночная бабочка, - её подрагивающие губы на сухом, морщинистом лице изгибаются в улыбке. Тонкий палец очерчивает контур моих губ за пару секунд до того, как получу нежеланный поцелуй, - милая девочка-Беллочка, ты мне уже нравишься».

- И что дальше? – не выдерживаю звенящего молчания, повисшего в комнате. Оно дает полную свободу воспоминаниям, а они, как, в особенности, те, о Виктории – сестры Карла, если не ошибаюсь, сводят с ума хуже любых кошмаров. – Ты презираешь меня? Запретишь общаться с Джеромом? Что ещё ты можешь сделать?!

С трудом удерживаюсь, дабы не закричать. Мальчик не виноват. Он ни в чем, ни в чем не виноват. Какое право я имею рушить его сон? Какое право имею пугать после всего того, что было?

Я плачу. В очередной чертов раз плачу, не в силах ни побороть эти слезы, ни удержать под контролем. Я не собираюсь давить на жалость. Я не жду никакого понимания, как бы сильно в глубине души этого не хотелось. Разочаровываться слишком больно. Слезами точно не отделаюсь…

А он ведь имеет право… многие бы на его месте так и сделали.

Эдвард ничего не говорит. Он по-прежнему молчит, и тишина по-прежнему режет слух тупым ножом. Но недолго. Через пять секунд, а то и меньше, все меняется.

По крайней мере, положение моего тела точно.

Мужчина больше не лежит на кровати, и его руки не накрывают мою спину.

Теперь мы сидим. На самом краю, обернувшись к зашторенному окну.

Он укачивает меня, как маленького ребенка, поудобнее перехватив и спрятав под все тем же одеялом.

Эдвард меня целует. Больше всего и чаще – в лоб, но со временем скулы и щеки тоже получают по поцелую. И гладит. Так нежно, так истинно любяще гладит…

Не произносит ни слова при этом.

Постепенно я понимаю, почему: ни одно утешение, ни одно ласковое прозвище, ни одно отрицание того, что я сказала, не будут настолько красноречивы сейчас. Касания и поцелуи куда значимее. Без слов зачастую удается понять куда больше. Теперь я точно знаю, что так и есть. И пусть кто-то посмеет поспорить.

- Ты очень хороший…

- Это ты хорошая, - воистину бархатный баритон вплетается в тишину, забирая все её негативные стороны и превращая во что-то теплое, безопасное и родное, - никогда не смей называть себя подобным словом. К тебе оно точно никогда не будет относиться.

Приглушенно всхлипнув, с полуулыбкой, сморгнув слезы, решаюсь посмотреть ему в глаза. Последний рубеж. Последнее подтверждение, что все происходит на самом деле, и он честен со мной.

…Вижу. Вижу так явно, как никогда прежде. А ещё нахожу там утешение и уверение в полной правдивости того, что «это слово» не мое.

Приятное тепло, ручейками растекаясь по всему телу, согревает не хуже одеял. Приникаю лицом к его шее. Наслаждаюсь моментом.

- Их было двое…

- Двое, - укладывая подбородок поверх моей макушки, эхом отзывается он. Кивает.

- Я пробыла там всего неделю, - то ли как оправдание, то ли как объяснение, смущенно шепчу я, - а потом, когда Виктория предложила… с ней, я сбежала. Ещё раз.

- Женщина?! – его резко прорвавшийся наружу гнев меня пугает. Вздрагиваю, против воли сжимаясь в комочек.

- Да… но я не была с ней, Эдвард… даже за тепло, я не была! – отчаянье, казалось бы, заснувшее, завладевает мыслями за миллисекунду. Я сама понимаю, как это отвратительно. И ни за что бы, никогда… неужели он не верит?

- Я знаю, все, все, тише, - Эдвард поспешно соглашается, ответно, что есть мочи, прижимая меня к себе. Догадывается, что испугал, - тише, это кончилось. Все кончилось. Я здесь.

Вот теперь без слов не обойтись.

Вот теперь мне нужно его слышать.

Господи, за плечами едва ли половина, а я уже чувствую себя усталой. Слезы тому причина или рыдания, а может то, что впереди ещё Джеймс…

- На этот раз район был другой… я боялась, что Карл меня найдет. Он обещал найти, - шумно выдыхаю, чудом удержав в плену пару слезинок, - теплее, конечно, не стало, но теперь было понятно, что греться можно не везде.

- Почему ты не вернулась домой? – внезапный вопрос Каллена выбивает из головы всю нить повествования. И самоконтроль так же разбивает на мелкие осколки. – Неужели родители тебя не искали?

Я понимаю, чему обязаны эти слова. К тому же, он недвусмысленно оглядывается на Джерома. Он – папа. И он бы искал. Он бы перевернул город, штат и даже всю страну, если бы потребовалось – за своего мальчика. Но не всем такое под силу. И не у всех есть подобное желание.

- Может и искали… - пожимаю плечами, поджимая губы, - а может и нет… я не знаю. Но даже если бы нашли – что бы я им сказала? Что сбежала из дома ради «Урсулы»?

- Откуда у тебя такая уверенность, что людей нельзя понять? – он нагибается к самому моему уху, но слова и так звучат слышно. Пальцы, ласкающие меня, делают это куда сильнее. – Не все твои поступки правильные, но ты же от них уже пострадала!

- Сама и виновата.

- Нет! – шипит он, стиснув зубы, дабы не сорваться на крик. Шумно выдыхает. Повторяет уже тише:

- Нет. Есть вещи, которые в принципе нельзя презирать. Твои родители поняли бы все, что случилось и приняли тебя обратно. Тебе нужно было вернуться.

- Не поняли бы…

- Белла, - натыкаясь на мои бесконечные отказы поверить, Эдвард говорит строже, - тебя не за что презирать, от тебя не за что отворачиваться и отвращение, которого ты так боишься, может появиться только у самого закоренелого ублюдка. То, что делали с тобой те твари, полностью на их совести. Не на твоей. И никогда не говори, что сама во всем этом виновата.

- Но виновата же! – не унимаюсь я, вздрогнув, - я сбежала, я пошла к Карлу, я поверила Джеймсу, согласилась на Маркуса и… отказала тебе! Я сама. И никто не принуждал.

Моя последняя фраза явно выбивает его из колеи. Дело в упоминании того, как мы встретились, или в том, что он не ожидал такого моего ответа – не знаю. Но легче не становится, запал не проходит.

- Ты говоришь, что не чувствуешь отвращения… что его нельзя чувствовать, - выпутываюсь из его рук, кое-как, впившись ногтями в бледные ладони, удерживая равновесие на его коленях, - но что ты знаешь о его причинах? Если продажа девственности за пятьдесят долларов и анальный секс три с половиной часа подряд не является поводом, то Джеймс… его… игры…

Воздух очень быстро кончается. Во многом тому причиной слезы – они текут, сметая на своем пути все, в том числе и нормальное дыхание.

Как никогда велико ощущение, что я сойду с ума. Прямо сейчас, прямо здесь. Просто от того, что расскажу. Просто потому, что позволю ему знать. Грош цена убеждениям, пока нет точной картины случившегося. Пока не знает…

Теперь будет. И теперь, наверняка, больше никогда об отвращении не заикнется – я буду видеть это в его глазах. Каждый. Божий. День.