За запертой дверью (СИ)

— Я не хотела, — лаборантка оперлась на стол, — я просто никогда бы не подумала, что Вы можете поступить так, зная обо всем.

— Ох, милая, — Вера Александровна рассмеялась как-то особенно грустно, — тут Вы правы. Я знаю обо всём. Только вот Вы не знаете.

— Чего я не знаю?

Преподавательница встала у окна и устремилась вдаль.

— Что я — ужасный человек. Не знаю, за что мне такой страшный дар. Дар или проклятье — тот ещё вопрос. Мне жаль этих девочек, чудесных девочек, которые могли бы завести семью и жить счастливо, если бы меня не встретили. Лиличка. Я правда любила её, как родную дочь. Когда-то она работала на Вашем месте, Ада. Правда, недолго. И теперь я наконец понимаю, почему. Я до последнего верила, что все эти взгляды, эта её улыбка, светлая, добрая, — всё мне кажется. И тем утром я задержалась у двери и в конечном счете убедилась во всем. — Вера Александровна улыбнулась. — Неужели и правда она решила, что я могу не помнить её? Какое, должно быть, чудовище я в её глазах…

— Не думаю. Она относится к Вам очень тепло.

— Разумеется. Она любит меня. Но, скажите мне, когда это мешало ненавидеть?

— Вы говорите так, будто у неё есть повод.

— Есть.

Вера Александровна сложила руки на груди. Холодало.

— Сейчас я думаю. Только сейчас. Она работала здесь, Ада. Она работала со мной, а я, знаете, я никогда не была обделена вниманием.

— Знаю.

— И в те годы у меня была пара девочек, молоденькие аспирантки, боже! Она видела всё это, ходила на наши корпоративы, работала со мной, а мы…

— И Вы не знали?

— Я не хотела верить. Сейчас я вспоминаю, знаете, это всё было довольно очевидно. Но я любила её, любила, как родную. Совсем как Вас, Ада. Меньше всего мне хотелось, чтобы она оказалась влюбленной в меня.

Вера Александровна замолчала. Казалось, Ада слышала, как со свистом воспоминания, картинки из прошлого проносятся в голове женщины.

— Не надо, — прервала её девушка, — Вы сами всегда говорили мне ни о чем не жалеть.

— Я не жалею. Я просто… Знаете, Ада, не всегда нужно меня слушать. Я, как видите, частенько ошибаюсь.

— И ещё чаще бываете правы. И я тоже Вас очень люблю, — улыбнулась девушка. — Знаете, наверное, если бы не обстоятельства, когда-то я бы тоже влюбилась в Вас.

— Обстоятельства, — усмехнулась она. — Да, обстоятельства были серьезными. Таковыми и остаются.

— Но я помню, я помню, что была близка. Это правда.

— Вероятно. Однако я хорошо видела Ваши глаза на первой парте у меня под носом, — Вера Александровна рассмеялась, — и это были далеко не влюбленные глаза.

Ада покраснела и улыбнулась женщине.

— Пожалуй.

— И я бы ни за что не стала спать с Вами, если бы всё было иначе. — Преподавательница отвернулась к окну. — И я бы ни за что не стала спать с Лиличкой. Ну, пьяные мы были. И всё же. Нет. Я ужасная.

Ада подошла к ней и обняла за плечи.

— Вы не плохая. Все ошибаются.

— Я люблю юность, Ада, — призналась женщина. — Люблю молодые, полные энергии и огня глаза, свежую кожу, свежие руки и губы. Свежий ум. Да. Я люблю юность. И я знаю, что я нравлюсь. Молодые девочки со страстным желанием окунуться в литературу, в мир искусства, в науку приходят сюда и находят меня. И я, как Цербер, встречаю их у порога. Я не хочу никого ранить. Но, в конце концов, разве я виновата в том, что они влюбляются в меня? Что я могу сделать? Да, я люблю юность, люблю страсть во всем: в глазах, в разговорах, в постели. Но я не могу дать им всем того, чего они так хотят. Я не могу любить их так, как им хочется. Извините. Я не хочу быть и не буду героем чьих-то романтических мечтаний. Я просто человек, я тоже много чего хочу. Мне не стыдно за это.

— Тогда не оправдывайтесь.

Вера Александровна вложила руку лаборантки в свою ладонь.

— Если будете говорить с Лилей, передайте ей, что я извиняюсь. За всё.

— Почему бы Вам не сделать это лично?

— Потому что я не знаю, как смотреть ей в глаза.

Никогда раньше Ада не слышала от Веры Александровны подобных слов. Никогда раньше она не видела её в смятении. И вот в серой комнате, у серого окна она стояла и обнимала её, печальную, растерянную. Кажется, она чувствовала её боль.

— И ещё, — начала преподавательница, — Ирина Дмитриевна хотела Вас видеть.

Ирина Дмитриевна. О ней Ада практически забыла, и даже синяк почти сошел.

— С чего это вдруг Вы её вспомнили?

— Не вспомнила, — Вера Александровна постучала ногтем в окно, — вон она идет.

Ада как будто проснулась. Она посмотрела вниз и увидела её, как обычно, в черном, и её платок драматично развевался на ветру на пару с сигаретным дымом.

— Мне нечего ей сказать.

— Неужели?

Вера Александровна обернулась на Аду и заглянула ей в глаза. Кажется, она видела больше, чем та хотела показать, и от этого девушка почувствовала себя беспомощной. Не было никакого секрета. Нет, конечно не было и не могло быть! И всё же она не нашлась, что ответить.

— Я Вас оставлю, у меня пара начинается, и спасибо, что выслушали, — преподавательница взяла сумку и собралась выходить.

— Вера Александровна!

— Да?

— Я боюсь.

Что-то оборвалось в сердце девушки, когда она сказала это вслух.

— Милая, время — полдень, она Вас не тронет.

— Я боюсь не этого.

========== Глава 14. Игрушка. ==========

Холодная, Ирина Дмитриевна вошла на кафедру. Её платок хранил запах сигарет. Ада посмотрела ей в лицо, та звучно поздоровалась. Что-то зазвенело в груди. Ада, моя Ада боялась смотреть на неё, как будто что-то необратимое могло случиться.

Могло ли? Да, могло. Ада давно простила Ирину Дмитриевну за то, что та сделала с ней. Наверное, это случилось в тот же вечер, потому что после она всегда осторожно оправдывала её, будто знала, что стоит у женщины за душой, а потом оправдывалась сама. Видела она в ней какую-то драму или нет — я не знаю. Знаю только, что она всячески обходила её в разговорах и не желала ничего слушать. Говорила, что слишком зла на неё. И всё же — после всего — могло ли что-то необратимое случиться? Да. Могло. Многие вещи она не могла себе объяснить и ещё больше вещей — не хотела объяснять.

— Ада, присядьте, — выдохнула женщина и приземлилась на диван, не снимая шубы.

— Нам не о чем говорить, — отрезала девушка и поразилась собственной холодности.

— А мы не будем говорить. Вы будете слушать.

— А Вы не указывайте мне, что делать.

Ирина Дмитриевна закинула ногу на ногу и посмотрела на Аду. Белый свет из окна отражался в её глазах, и они горели, серебрились. Ада села рядом.

— Мне не нужны Ваши извинения.

— Я не собираюсь извиняться.

— Ах вот как, — брови Ады попозли вверх от этого дерзкого заявления.

— Ада, ничего подобного я бы не позволила себе, если бы знала наверняка, что Вы того не хотите. Признайтесь, милая, Вам нравится быть жертвой. Не говоря уже о том, Ада, что Вам нравится боль. Не обманывайте хотя бы себя. Вы этого не заслужили.

— Как и этот синяк. Его я не заслужила тоже.

— Перестаньте. Я этого не хотела. И его бы не было, если бы Вы вели себя хорошо.

— Что за шутки Вы со мной шутите? Я не Ваша игрушка.

Ирина Дмитревна встала. Её стать и её рост каждый раз пугали Аду, как в первый.

— Но признайтесь, милая — Вы хотели бы ею быть.

Преподавательница улыбнулась.

Эта улыбка, такая смелая улыбка была сильнее, чем самая звонкая пощечина. С глубин сознания девушки поднималось негодование и неистовое возмущение, мысли метались, не успевая стать словами. Ада не хотела, нет, больше всего на свете в ту секунду она не хотела признавать, что Ирина Дмитриевна была права.

Да. Она была права. Оказаться снова в этих руках, которым можно всё, терпеть ласки, боль, терпеть всё, что угодно, — Ада этого хотела. И она бы даже вела себя хорошо, поверьте мне. Пусть желание это никак не вязалось с искренним чувством. Пусть Ада любила, горячо любила другую женщину. Но когда Ирина Дмитриевна была рядом, хотела она того или нет, в животе у неё всё загоралось. Боже, что делала она с бедной девушкой! Она забывала всё на свете, забывала себя, растворялась в этом тумане, в этом густом тумане. И больше ничего не было.