Убежать от себя

Сообщение, наложивши«» на резкое снижение самолета, как бы заставило повзрослеть видавших виды ребят. Они сосредоточенно выполняли все, что говорила стюардесса. И только Климов сказал:

– Пропадут луковицы гладиолусов… А ведь голландские…

– Брось трепаться! – прикрикнул на него Рябов. Самолет стремительно снижался. Показалась земля, вынырнувшая из облаков прямо под крыльями. Вот-вот, и она ворвется в люки аварийных выходов.

Рябов лишь стиснул кистями подлокотники кресла и наклонил вперед голову, словно шел в атаку. Каждой клеточкой своего существа он ощутил то первое, которое могло оказаться последним, прикосновение к земле.

Огромная машина скользнула с резким креном на правое крыло: пилот освобождал, как и говорил, левую тележку. Всю пилотскую мудрость и чутье вберет в себя одно движение штурвала.

Он верил Шмелеву. «Но выдержит ли вторая тележка такую тяжелую машину?» – сомнение, которое сквозило в словах командира корабля…

Машина покатилась по земле так же легко, как только что висела в воздухе. Между твердью и небом как бы внезапно возник мост – мост пилотского мастерства.

Рябов зажмурился, ожидая, что сейчас машина ляжет на левый бок, чиркнет крылом и закрутится в водовороте огня и растерзанного металла. Но «ил», наоборот, клонился вправо. Началось торможение. Прежде чем Рябов успел подумать о счастливом исходе, всеобщий вопль восторга заглушил слова стюардессы о том, что «наш самолет…».

7

Прозвонил минут пятнадцать, пытаясь пробиться сквозь неизменные короткие гудки. Они раздавались, едва он набирал пятую цифру номера телефона начальника Управления хоккея. Это был милый молодой человек, который не только превосходно разбирался в хоккее, но, в отличие от некоторых функционеров, с которыми Рябову приходилось сталкиваться, никогда не мешал работать творчески.

Рябов не хотел звонить ему до завтрашнего заседания, представляя, как поставит начальника управления в глупое положение. Практически тот ничего не может изменить в завтрашней раскладке сил, но должен будет уже сейчас, в разговоре, определить хотя бы формально свою точку зрения: то ли отнестись к Рябову со всей официальностью, то ли, памятуя о сложившихся в целом добрых отношениях, попытаться поддержать, идя против своего руководства.

Но Рябов вспомнил, что еще в прошлый понедельник отдал в управление проект канадского письма по поводу предстоящих встреч. Оно касалось чисто спортивных, а не экономических аспектов. Письмо могло уйти за его подписью, что было бы в свете возможного и наиболее вероятного хода завтрашних событий, по крайней мере, глупо.

Телефон, занятый в течение почти четверти часа, вдруг умолк и оставался немым при дальнейших попытках.

Рябов выругался:

«Ну и дьявол с ним! Пусть идет письмо, как идет. Если освободят от сборной, шила в мешке не утаишь. Одной глупостью больше, другой меньше – один ответ. Главное я сделал – серия будет! Без меня или со мной…» – Он как бы споткнулся, уж больно фальшиво звучало это мысленное признание: ему совсем не все равно, кто выведет сборную в серии, о которой мечтал на протяжении последних, особенно многотрудных лет.

Рябов все еще держал руку на трубке, решая: звонить или на этом закончить попытки изменить подпись под письмом? Телефон буквально забился у него под рукой:

– Борис Александрович! Борис Александрович! – неслось из трубки, и он признал голос Ляли Глотовой, председателя женсовета команды.

– Не кричите так громко, Лялечка. Я весь внимание. И хотя стал глуповат на старости лет, но слух, как в молодые годы…– Рябов любил пококетничать с женщинами по поводу своего возраста. Чем старше становился, тем охотнее это делал, хотя заведомо знал, что в ответ понесутся вздохи: «Вы прекрасно выглядите! Дай бог любому молодому!» Такая ложь прекрасна уже потому, что ничего не стоит.

Лялечка, как всегда, не обращала внимания на то, что говорят другие.

– Борис Александрович! Прямо и не знаю, с чего начать… Так ужасно, так ужасно!

– Сгорела каракулевая шуба? – спокойно спросил Рябов, изрядно наслышанный о заветной покупке Лялечки.

– Ну вас, Борис Александрович! Все шутите…

– Если серьезно, то не иначе, как хунта в женском комитете захватила власть, свергнув очаровательную Лялечку с трона…

– Господи, нашли трон! Я готова сию минуту переложить этот крест на плечи любой, кому придет в голову…

– Знаю, Лялечка, знаю! Вы стали президентшей только из уважения к старому Рябову, к его безумной идее объединить в команду не только мужей, но и жен. Естественно, в свою собственную команду.

– Ах, Борис Александрович! Вы сегодня просто невыносимый. Я бы с удовольствием пошутила вместе, но, во-первых, нам очень печально, ибо Юрка сказал, что вас снимают…

– Чтоб уж так определенно «снимают», я утверждать не могу…

Но Ляля не обратила внимания на допущенную бестактность. Рябов понял, что она действительно чем-то очень озабочена.

– Так что, Лялечка, пока я не снят, пожалуйста, излагайте просьбу женсовета…

– Не женсовета, Борис Александрович…– Лялечка всхлипнула в трубку. Поразительно! Чтобы Лялечка, которая железной рукой вела по жизни не только своего Юрку, а через жен и других Юрок, ревела, такого не вспоминалось. Ведь он, Рябов, родил этот женский комитет, собственно, из-за нее, Ляли Глотовой, из-за ее сильного, настырного характера, умения по-свойски со всеми ладить, стоять в центре общих интересов…

Правда, если быть честным до конца, то впервые идея создания совета жен при команде пришла, так сказать, от обратного. В клубе, куда был назначен новоиспеченный, зеленый тренер Рябов, всем нелегальным комитетом заправляла жена футбольной звезды местного значения. Она не только и не столько заботилась о том, что заботило его, тренера, сколько «радовала» перед каждой игрой заявлениями вроде «Чижиков сегодня играть не должен, Пыжиков лучше» и грозила мерзкими ультиматумами.

Рябов сразу же вошел с ней в конфликт, в довольно резкой форме предложив проводить завтра утреннюю тренировку вместо него.

В жизни, однако, может пригодиться все -даже печальный опыт. Когда он стал только хоккейным тренером и пытался мобилизовать все возможные и невозможные резервы команды, чтобы сначала сделать клуб чемпионом страны, а потом многие годы не упускать это звание, Рябов вспомнил о женсовете.

Отплакавшись, Лялечка пропищала:

– Это моя личная просьба, Борис Александрович. Не знаю, как и сказать… Всегда приходилось заниматься делами чужими, а когда самой коснулось – руки опускаются.

– Лялечка, не стоит драматизировать! Думаю, если присмотреться, дело и выеденного яйца не стоит. Ведь так уже бывало, Лялечка?

– Бывало, Борис Александрович! Всякое бывало, но такого еще никогда… Юрка загулял. Вторую ночь дома не ночует…

– После игры и не возвращался? – быстро прикинул Рябов.

– Возвращался. Но вечером мы повздорили… Здорово поругались… Мне надоело его хамство, Борис Александрович.– Лялечка вновь всхлипнула.– Я ему все и выговорила. Что жду его всю жизнь, что видимся раз в сто лет, а он и этот единственный раз с приятелями где-то прогуляет, И был дома, и нет…

– А что женсовет по этому случаю думает? -спросил Рябов.

Лялечка помолчала:

– Об этом еще никто не знает…-Она снова всхлипнула.

– Не предполагаете, Лялечка, где он может быть?

– Предполагаю, – понуро сказала она.– У нее… У этой стервы!

– Знаете, Лялечка, я завтра утром тренировку не веду. В комитете своя игра будет. Но днем попрошу Глотова обязательно явиться ко мне. Поговорю с ним.

– Только чтобы не подумал, будто я нажаловалась…

– Конечно, Лялечка! Поскольку я у вас каждую ночь караулю под дверью, то сам и выследил…

Лялечка не поняла юмора. Люди, у которых стряслась беда, плохо воспринимают юмор, особенно если он по их адресу.

– Нет, пусть вам Зойка скажет… Я с ней на случай проверки договорилась. Потом без денег сижу… Он уже которую зарплату не отдает. Бюджет мой летит кверх тормашками.